Котя принял деньги, и рука его, та самая, на которой было обозначено «Хай живе!», дрогнула. Это не ускользнуло от Пивторака.

— Сынок, — сказал он почти нежно, — имей в виду: я не милиция, я тебя под землей знайду, не говоря уже за ее поверхность. Усвоил?

— Ну что вы, Евген Макарыч, — обиделся собеседник.

— Надо быть честным, Котя, — пропустив мимо ушей его слова, продолжал Евген Макарович. — Всем надо быть честными, милый, а тебе — особенно. Кристальным ты должен быть, Котя. А если тебе в какой-то час трудно будет оставаться кристальным, ты вспомни, как сказать, подробности своей автобиографии. Вспомни того морячка с «Рифа», и ты сразу очень сильно захочешь быть чистым и честным, как младенец, который у мамки сиську сосет…

— Зачем вы, Евген Макарыч, про морячка? Разве это мне надо было? Вы же…

Евген Макарович Пивторак не произнес ни слова. Он только посмотрел на Котю — внимательно посмотрел и очень серьезно. И Котя умолк, словно в эту самую секунду лишился дара речи.

После солидной паузы Пивторак тихо произнес:

— Оказывается, ты оратор, Котя. Ну, что ты еще скажешь?

Парень потерянно забормотал какие-то извинения, стал уверять, что он это нечаянно, что черт его попутал, что он больше никогда — ну, честное слово, никогда больше не только не скажет, но даже не подумает…

— Ладно, — сказал Евген Макарович. — Мы еще в свое время к этому вернемся.

Парень в ковбойке хотел проводить Евгена Макаровича до автобуса, но тот строго-настрого запретил:

— Я не девица, темноты не пугаюсь. Сиди, Котя, дома, зазря из берлоги не вылазь…

Евген Макарович шагал знакомой дорогой к автобусной остановке, вслед ему негромко шумело ожившее море и бодрил влажный холодок…

Через день после этой загородной экскурсии незадолго до шестичасовых склянок механик иностранного судна «Гондольеро» спустился по трапу на причал, приветливо козырнул пограничнику, обдав его своим теплым, грустным взглядом, и направился к выходу из порта. Наметанным глазом пограничник отметил, что иностранный моряк нес серый добротный чемодан.

Плавной моряцкой походочкой, чуть враскачку, механик двигался улицами города. Он поднялся по спуску Ласточкина мимо портового клуба и задержался на площади Коммуны. Полюбовавшись археологическим музеем и величественной колоннадой здания обкома партии, механик подошел поближе к старинной пушке, поднятой на постамент. Из слов, высеченных на постаменте, он понял, что эту пушку сняли больше ста лет назад с английского фрегата «Тигр», потопленного русской артиллерией, и с гордостью подумал, что не так уж плохо изучил этот чертовски трудный русский язык. Потом тем же размеренным шагом он отправился дальше, с удовольствием разглядывая старинные и новые дома, и шумную толпу, и витрины магазинов. Он хорошо изучил путь по плану, и ему не приходилось расспрашивать прохожих.

С Дерибасовской механик свернул на улицу Карла Маркса, над угловым подъездом увидел большую вывеску: «Ресторан «Волна» и, пройдя несколько шагов, укрылся под тентом летнего зала. После ослепительного сияния города ему показалось здесь прохладно, сумрачно и очень уютно. Поставив чемодан под столик, он облегченно снял фуражку, примостил ее на соседний стул и раскрыл карточку. Его русский язык и здесь не подвел, и это было очень приятно. Водя пальцем по страничкам, он заказал официанту полный обед («Пожалюста, черный кавьяр… икра, затем, пожалюста, украинский бор-бор… как это произносится? — борш-ч, о! Затем, пожалюста… котлеты по-ки-ев-ски, так! Сыр! Кофе! И — как это?.. Мо-ро-ше-ное, да! Пожалюста! Конечно, водка, сто-лишна-я, вот! Пол-литра! Я так сказал? Пожалюста!») и сверкнул в улыбке крупными матовыми зубами. Официант ответно улыбнулся и бросился выполнять заказ.

Публики в этот час было немного — деловитые дневные посетители уже схлынули, а для вечерних было еще рано. Механик с наслаждением откинулся на спинку стула, предвкушая вкусный русский обед.

…В это самое время Павлик и татуированный Котя вышли из клуба, посмотрев картину «Никто не хотел умирать».

Котя тотчас посетил багажную камеру Морвокзала и по квитанции, врученной Павликом, получил серый чемодан. Сделав несколько петель по улицам и переулкам, чтобы убедиться, что нет «хвоста», он вышел на улицу Петра Великого и от университета заспешил кратчайшим путем в обратную сторону — к тому же ресторану «Волна». Спросив разрешения у иностранного морского офицера, уселся за его столик. Моряк предупредительно принял со стула и положил на пол свою фуражку с небрежно примятой тульей. Котя поставил под стол чемодан и попросил официанта принести свиную отбивную («только по-быстрому!») плюс сто пятьдесят. Официант клятвенно заверил, что отбивная будет моментально…

Поставив перед Котей сковородку с еще шипящим куском мяса, он осведомился у его соседа, который гурмански-неторопливо приканчивал винно-красный борщ:

— Прикажете подавать второе? — И услышав: «Пожалюста», умчался на кухню.

Когда перед механиком «Гондольеро» появился золотистый челнок котлеты по-киевски, Котя уже успел сжевать отбивную и опорожнить графинчик. Расплатившись, он наклонился и увидел, что нога соседа осторожно придвигает к нему серый чемодан, точную копию Павликова чемодана. «Как бы не ошибнуться», — опасливо подумал Котя, ухватил чемодан и покинул «Волну». На Дерибасовской Котя сел в троллейбус и доехал до железнодорожного вокзала. Здесь он сменил курс на шестнадцать румбов и двинулся к пассажирскому порту. Часть пути он проделал пешком, потом влез в троллейбус, а потом опять шел на своих двоих.

В багажной камере он через окошечко в проволочной сетке передал серый чемодан женщине в морском кителе и веселеньком шелковом платочке. Та сунула чемодан куда-то на полку, где он тотчас же потерялся среди прочих «мест», и с привычной сноровкой выписала квитанцию.

Еще час спустя квитанция лежала в пухлом, тисненом таллинском бумажнике Евгена Макаровича Пивторака…

В ту минуту, когда Котя, завершив свою часть операции и получив от щедрот Евгена Макаровича, отбыл в свою загородную резиденцию, механик «Гондольеро» с серым чемоданом в руке вернулся к своему судну. Ласково ответив на приветствие пограничника, он, твердо ступая, поднялся по трапу на борт. Но отомкнуть дверь каюты ему удалось с трудом — ключ в его руке плясал и никак не желал попасть в скважину. Когда механик переступил наконец комингс своей каюгы, у него хватило еще сил запереть чемодан в сейф, и тут присутствие духа изменило ему — он плашмя повалился на койку. «Что, если б русский пограничник попросил раскрыть чемодан?» Механик от этой мысли застонал. Это было очень страшно.

А когда стемнело, Павлик с черного хода постучал в дверь базы… Там и произошел разговор, с которого начиналась эта повесть…

… - Здорово вы плаваете, Евген Макарыч! — заискивающе и в то же время с истинным удивлением говорил Котя. Он помогал Пивтораку выбираться на берег, вежливо упираясь в его необъятный, облепленный мокрыми трусами зад.

Евген Макарович и вправду отлично плавал классическим кролем и любил заплывать далеко-далеко от берега, так что человеческие фигурки на пляже становились не видны, а дачные домишки превращались в еле заметные кубики. Вот и только что он легко обогнал Котю, чему тот крайне изумился — он всегда считался пловцом первой руки. Но больше всего любил Пивторак без движения лежать на легкой волне, заложив жирные руки за голову и смежив веки — глазеть в ярко-синее небо он предоставлял пустопорожним романтикам, — вода сама держала его обширное тело.

— Спасибо, сынок! — пропыхтел Евген Макарович, обессилен™ отдуваясь на золотистом песочке. Маленько придя в себя, он предложил: — Ну, Котя, в картишки?

— С нашим удовольствием! — оловянными глазками блеснул тот. — Во что желаете? В очко?