— Значит, купите у меня вещи, Евген Макарыч?

— Та-ак… — задумчиво протянул тот, размазывая пластмассовой соломинкой осевшие на дне бокала остатки пломбира. И непонятно было, слышал он Степана или продолжает внутренний диалог с самим собой. — Та-ак… Значит, как нынче пишется в прессе, Павлик ваш прошел нелегкий жизненный путь… Сам, как говорится, себя сделал… И вам, молодые мои товарищи, хочется, значит, чтобы приятель ваш вздохнул, наконец, полной, как сказать, грудной клеткой и обеспечил себе безбедное настоящее и будущее…

Степан с Мишкой переглянулись удивленно — вроде бы они ни о чем подобном не заикались! И Степану показалось вдруг, что директор базы не зря крутит соломинку, а хватается за нее, ища способа, как развязаться с ними, Степаном и Мишкой, чтобы не утонуть в ненужном ему деле. Чертов хитрюга, ведь не станет покупать барахло, определенно не станет, только время зря убили, травя с ним баланду!

Тут Евген Макарович тщательно обсосал обратный конец соломинки и сказал:

— Ладно. Так и быть, помогу вам, сынки, спустить барахлишко. Но надо мозгами раскинуть. Извилинами, как оказать, шевельнуть. Непростую, ой непростую задали вы мне задачку! — тяжело завздыхал он. — Нужна она мне, та задачка, как одному месту болячка. У меня их, задачек, своих полон рундучок. Лично Пивтораку, Степочка, сам небось соображаешь, ни на кой ляд не треба твой обоз. Стоит, следовательно, задача: найти любителя. Да не одного. Так я умозаключаю? Но раз Пивторак сказал — все! Мое слово — алмаз. Корунд. — Он оглядел воспрявших духом приятелей щелками-глазами, ну ничем не похожими на зеркало души. — Вот, молодые мои друзья-однополчане. А теперь — не смею вас больше задерживать. И так небось надоел вам болтливый старый хрен горше смерти. Не обижайтесь, ежели что не так сформулировал, — годы у меня не те, склероз проклятый замордовал, гипертония опять же с гипотонией. До вадзения. Очень приятно було з вами поразмовляты. — Он по очереди протянул собеседникам свою короткопалую, на вид такую мягкую лапу с выпуклыми, словно линзы, ухоженными ногтями.

Степан и Мишка пожали ее несколько растерянно. Теперь им не оставалось ничего, как, проделав обратный путь меж столиков и стульев, выбраться из душноватого шума кафе на улицу.

А Пивторак, вытащив из кармана блокнот и вечное перо, быстро подсчитал расходы, на память записывая все выпитое и съеденное. Потом он подозвал официантку и попросил:

— Подбей мои убытки, дочка. — Сверил поданный счет с итогом в своем блокноте: — Тютелька в тютельку! Отлично считаешь, душенька, — и он сунул ей в руку щедрые чаевые.

— Ой, мы на чай не берем, — испуганно сказала официантка и густо покраснела, но кулачок не разжала.

— Вот вечерком, когда передовая молодежь тут у вас собирается, тогда и действуй в соответствии с моральным кодексом. А мне уж родимые пятна не вытравляй, а то еще душу до крови поцарапаешь, — с чувством, даже чуточку высокопарно произнес Пивторак. — И потом, это же премия. Стимул.

Всегда Евген Макарович шел в ногу со временем!

«Полковник Осипов» пришел из африканского рейса в середине октября. Только теперь Николаю Николаевичу Белецкому удалось получить очередной отпуск. И он решил провести его в Москве.

Обстоятельства его жизни сложились так, что в столице он не был с 1945 года — с тех дней, когда возвращался из Германии домой. Даже орден за участие в спасении команды и пассажиров «Виктуара» ему вручали в Одессе — навигация в тот год была очень напряженной. А ведь в Москве жили кровные друзья по фронту и партизанству, такие друзья, что ни время, ни расстояние не в силах истончить связывающие с ними узы. И теперь Николай Николаевич собрался в Москву специально для того, чтобы повидать всех, всласть наговориться и навспоминаться, узнать не из писем — нечастых и скуповатых, — а собственными глазами увидеть, собственными руками «пощупать» — какими они стали, старые боевые дружки, не скисла ли в ком крутая закваска тех суровых лет, не посеялись ли в чьей-нибудь душе мертвенные семена безмыслия и слепоты, угодничества и холопского себялюбия, не поселился ли кто в комфортабельной и удобной «хате с краю»?

На вокзале Николай Николаевич неожиданно столкнулся с Павликом. Тот стоял возле вагона и разговаривал с полной дамой в распахнутой серебристой нейлоновой шубке и долговязым парнем, на котором нескладно сидела франтоватая замшевая куртка зелено-змеиного цвета. И даму, и парня Белецкий несколько раз мельком видел — это были Павликовы соседи по квартире.

— Куда собрался? Не попутчик ли мне? — спросил он, ставя на перрон чемодан.

— Увы, — отвечал Павлик, — не еду, а провожаю. Вот этого мастера искусств с прекрасным простым именем Степан. Его знаменитый ансамбль отбывает в очередную экспортную гастроль.

Только теперь Николай Николаевич обратил внимание, что на перроне в живописном беспорядке гнездилось множество людских группок. Центром каждой был либо молодой человек, точь-в-точь в такой же замшевой куртке, как Степан, либо девица в дубленке, — словно в ансамбле была введена некая элегантная повседневная униформа.

— Будем считать, что ты провожаешь и меня, — улыбнулся Белецкий. — А то мои не выбрались с работы. Куда же вы отправляетесь, Степан?

— В Канаду, к братьям-украинцам, — бойко доложил скрипач. — Говорят, они будут носить нас на руках.

— Ну, это как сказать. Украинцы там весьма разные! Одни и правда понесут на руках, а другие, если и понесут, то постараются улучить момент и шмякнуть о земь. Бывал там, знаю.

— Боже мой! — охнула дама. — Степочка, я тебя умоляю, будь осторожен! Никому не позволяй носить себя на руках. Это тебе не целина. Дай мне немедленно честное слово!

— Ну, ладно, брошу в купе чемодан и вернусь. До отправления еще, — отвернув рукав форменного пальто, Белецкий взглянул на часы, — еще десять минут…

Как только высокая фигура Николая Николаевича исчезла в вагоне, Степан проговорил светским тоном:

— Мамочка, извини, у нас с Павликом небольшой конфиденциальный разговор. Не обижайся — сугубо мужская проблема. — И он отвел Павлика в сторону.

— Если ты насчет скрипки, — проницательно упредил тот Степана, — то тема исчерпана до дна.

— Не совсем, старик, — возразил Степан. — Не предпринимай ничего, пока я не вернусь. Приеду — добуду деньги. Оставь за мной приоритет. Ладно? По старой-то дружбе я имею на него право?

— Высокая договаривающаяся сторона настаивает на моратории?

— Нет, — помотал головой Степан. — Не настаивает. Просит — так будет вернее.

— Мы с пониманием отнесемся к пожеланию высокой договаривающейся стороны. Пожелание — вот это будет абсолютно верно.

Да, Степан отбывал в зарубежный вояж без скрипки Страдивари. Он сделал все, что мог, он предпринял все меры, приложил мощные усилия — в том числе и отчаянные, но… Скрипка так и осталась у своего наследственного владельца.

А произошло вот что. Пивторак некоторое время не давал о себе знать, и Степан забеспокоился. Он попросил Мишку-Титана поторопить старика. Может, тот передумал?

Мишка, внутренне поеживаясь, улучил-таки удобный момент и передал Пивтораку Степановы слова. Директор, вопреки Мишкиным опасениям, не взбесился, не «поставил Титана на место», а, напротив, был очень мил и даже вроде бы чувствовал себя чуточку виноватым. «Да, да, — сказал он, — такая, понимаешь, как сказать, незадача, несколько призатянулось дело, но ничего, не волнуйся, и дружок твой нехай не тратит зря нервишки. Денек-другой, и все будет, как сказать, в ажуре…» Действительно, на второй день Пивторак через Мишку позвал Степана на свидание в то же кафе и бодро сообщил, что, мол, все состоялось в лучшем виде, покупатели ждут не дождутся и Степан хоть сегодня — как только передаст ему, Пивтораку, товар, — может получить деньги — шесть тысяч рубликов как одну копейку. На лице Степана отразилась такая обескураженность, что Евген Макарович мгновенно сменил бодрый тон на дружески-сочувственный — да, ничего не попишешь, это максимум, который оказалось возможным выторговать, уж он, Пивторак, торговался как старый цыган, уж очень ему понравился и сам Степан, и его благородная цель. Вольный, как говорится, рынок — предложение на данный текущий момент превышает спрос, такая, выражаясь научным языком, неблагоприятная конъюнктура. Степан, который несколько пришел в себя, возразил, что конъюнктура конъюнктурой, но ему-то надо десять тысяч! А теперь, когда акция так затянулась, у него не осталось времени для маневра. Что делать-то? А Евген Макарович дал слово помочь — тот самый алмаз-корунд — никто его за язык ведь не тянул. И свет клином на нем не сошелся.