Евген Макарович напрочь вытаскивает из стола ящик и вытягивает из тайника, скрытого в глубине, крохотный листок. Сверяясь с ним, потея и кряхтя, расшифровывает цифры, прячет код, а письмецо несет в туалет. Там он сжигает бумажку на спичке и, растерев пепел меж пальцев, спускает в унитаз. Шум воды… Облегченный вздох Евгена Макаровича… Потом директор брезгливо берет из мыльницы свежеотрезанный квадратик детского мыла, тщательно моет руки и досуха вытирает их висящим подле раковины не первой свежести вафельным полотенцем…

На следующий день Евген Макарович в обеденный перерыв отправляется на ближайшую к порту трамвайную остановку и, ставши в тень, терпеливо ждет. На сей раз не трамвай.

На остановке показывается Павлик.

— Батенька мой, кого я вижу! — изумляется Евген Макарович. — Давненько, давненько не встречались! Куда, сынок, направляешься? Ах, да — домой же, конечно. Ну и вопросики задаю, старый дурень. Смена в порту, как сказать, кончилась, ясное дело… Значит, опять, сынок, по дороге нам, по дороге, как сказать. Я-то? В библиотеку горьковскую. Люблю почитать в свободную минутку, грешный человек…

Дорогой, в трамвае, Евген Макарович молол разные пустяки, вызывая улыбки пассажиров. А когда вышли из вагона и двинулись к улице Пастера, он, все так же лучезарно улыбаясь, сказал:

— Ты хотел меня повидать, сынок.

— Хотел. Вы велели готовить скрипку…

— Ну, зачем же так — «велел»? Просил, просил! Только просил.

— Ладно. Пусть просил. Я хочу знать, будут ли выполнены мои условия.

— До единого, — решительно отрубил Пивторак.

— Значит… Значит, я могу… собираться?

— Можешь, сынок, можешь… Скрипочку в чемоданчик упакуй. Тебе ж его доставили ребятишки? Паковать-то знаешь как? Мягонько должно в чемоданчике-то быть. Как у Христа за пазухой. Чемоданчик послезавтра вечерком сдашь в камеру хранения, а после…

И Павлик получил подробнейший инструктаж.

— Денежки получишь сразу, в кино, как квитанцию отдашь, — заключил Пивторак. — Устраивает? Добре. Из клуба ступай прогуляться, а часикам к двенадцати ночи — ко мне. На базу, ясно? Получишь все инструкции насчет твоего вояжа. Все понял, милый? Помогай тебе, как говорится, бог, — прочувствованно сказал он. — Вот, кстати, и твоя хата. А мне чуть подале — просвещаться…

Ох, до чего ж энергичен и неутомим был Евген Макарович Пивторак. Чего не отнимешь — того не отнимешь. Порядком успел он за тот летний день.

В научной библиотеке имени А. М. Горького он сказал Маргарите Викентьевне с откровенным удовольствием: «Все-таки вырвался на полчасика!» — и просидел за книгами добрых два часа. Потом вернулся на службу, а когда рабочий день закончился, натянул, с трудом попав в левый рукав, свой выцветший пыльник и отправился на бывшую Греческую площадь, к автобусной остановке. Ему повезло — не успел он встать в очередь, как автобус, тяжко переваливаясь, подплыл к тротуару и обдал пассажиров волной горячего воздуха, тревожным запахом масла, бензина и разогретого металла.

Евгену Макаровичу досталось место позади, у неоткрывающегося окна, и пока доехали до Люстдорфа, как по старой привычке продолжал он звать приморское местечко Черноморку, — ему от духоты и треска чуть не стало дурно. Хватая ртом воздух, он с трудом выбрался на шоссе.

Солнце спустилось уже низко. Пивторак немного постоял, прислонившись к дереву и с наслаждением вдыхая пыльную прохладу вечера, потом медленно, то и дело вытирая лоб платком, скомканным в потном кулаке, пошел по улице.

Улица вывела его на дорогу. Та сначала тянулась полем, потом, прорезав песчаный холм, взбежала внезапно на крутую бровку отвесного берега и на мгновение приостановилась.

Во всю ширь окоема открылось море. Стоял полный штиль, и сверху оно казалось выпуклым, гладким, без единой морщинки, словно было сделано из цельного, литого куска стекла. Синее у берега, оно постепенно светлело к четко прочерченной линии горизонта, над которым повис плоский, желтый и тоже четко очерченный солнечный диск,

Но Евгену Макаровичу было недосуг любоваться красотами природы. На подгибающихся ногах он стал осторожно спускаться вдоль обрыва повернувшей влево дорогой. С каждым шагом все выше поднимался глинистый откос, а справа все ближе подступало, уплощаясь, море. Дорога еще раз вильнула. Откос отступил вглубь, а на освободившейся площадочке открылся огороженный палисадником домик. Пивторак нашел притулившуюся в углу калитку, просунул руку меж брусьев и откинул крючок. Заборчик был наклонен наружу, и калитка, скрипнув, отворилась сама. Евген Макарович взошел на участок, аккуратно захлопнул калиточку и пошел к домику. Это был занятный особнячок, сооруженный из старого, списанного на слом автобуса. Инвалида сняли с колес, он врос в землю и так привык к неподвижности, что наверняка уже и забыл, что когда-то, гудя мотором, мерил спидометром километр за километром. Да и со стороны трудно было сразу распознать прежнюю «субстанцию» домика — перед бывшей задней дверью соорудили нечто вроде верандочки с навесом, к бывшей передней — пристроили крылечко с перильцами. И только окна — скругленные по углам, оправленные в поржавевший никель, со спущенными стеклами, напоминали о прежней бурной жизни халупы.

Пройдя меж кустов сирени, Евген Макарович увидел, что у крылечка, в продранном шезлонге, развалился плечистый хлопец в пестрой сине-красной ковбоечке и порыжелых штанах с морским клапаном. Босые его, чисто отмытые соленой водой ноги были свободно вытянуты. Физиономия прикрыта мичманкой с золотым «крабом», на животе лежала украшенная бантом гитара. Парень крепко спал. Его левая здоровенная ручища покоилась на инструменте, открывая взору вытатуированное на ней «Хай живе!». Евген Макарович обошел вокруг хлопца и тяжело опустился на табуретку. Отер лоб, спрятал платок в карман и не очень деликатно растолкал парня. Тот вскочил, водя из стороны в сторону дико расширенными глазами. Рядом с бутылкой возмущенно гудела упавшая наземь гитара.

Пивторак брезгливо оттопырил нижнюю губу и неодобрительно покачал головой:

— Как ты себе нервишки распустил, Котя, ай, ай, ай! Ты же ж прямо-таки какой-то ненормальный, сынок, того и гляди, на людей начнешь кидаться, словно непрописанный.

— Извиняйте, Евген Макарович, — сказал он. — Я туточки маленько приспнул…

— Ну чего ты, чего извиняешься, сынок? Разве ж я когда что говорил против поспать? Вот побалакаем с тобой пяток минуточек — и спи снова. Между прочим, я вижу, у тебя за пазухой вроде ножичек хранится, так ты его спрячь куда-нибудь подальше. Ни к чему он тебе, ножичек-то. Консерву ты чем другим свободно взрежешь или опять же бутылочку отомкнешь. Вот я за что балакаю, сынок. С ножичком-то замести тебя, милый, недолго, а кому нужна такая радость, спрашивается вопрос? Тебе? Мне? Чтобы да — так нет… Ты меня вовсе понял?

Парень кивнул и переступил с ноги на ногу.

— А зараз веди меня в свою хату. — Евген Макарович поднялся с табуретки и мотнул подбородком в сторону отставного автобуса. Парень услужливо забежал вперед…

Хилые досочки крылечка болезненно охнули и прогнулись под тяжким весом Евгена Макаровича. Наклонившись, он вошел внутрь и минуту постоял, привыкая к. полутьме.

— О! — сказал он, оглядевшись. — Да у тебя, сынок, вполне шикарные апартаменты!

Вся автобусная «начинка» была выброшена. Возле боковых стен приткнулось по койке, под бывшим ветровым стеклом стоял столик с табуреткой, по полу стелилась тканая дорожка, и только в заду осталось нетронутым пассажирское мягкое сиденье. На него-то и уселся, не снимая пыльника, Евген Макарович и указал хозяину место рядом.

После короткой конфиденциальной беседы директор вытащил из внутреннего кармана пачку банковых билетов.

— О! Ции гроши отдашь молодому человеку. Как он тебе квиточек сунет — так и отдашь. Ясно? Ну, ты ж мальчик сообразительный.