Евген Макарович не очень торопился с выполнением своего обещания «как-нибудь» разыскать Павлика, но и не заставил ждать себя слишком долго. Он отлично знал, что чересчур длинные перерывы ослабляют напряженность осады, а поспешность настораживает. Пивторак, надо отдать ему справедливость, был психолог и каким-то шестым чувством безошибочно определял единственно подходящий момент, «золотой рубеж» для очередного «броска». Выбрал он его и на сей раз…

Если бы Павлик узнал, как досконально разобрался новый знакомец с помощью Мишки и Степана в подробностях его жизни, — он бы несказанно удивился. Все было известно Евгену Макаровичу, все взвешено — привязанности и вкусы, склонности, симпатии и антипатии. Взвешено и аккуратно разложено по соответствующим «полочкам»: увлечение джазом и дружба с Антоном, острый язык и лихая в недавнем прошлом работа на кране, отношения с начальством и привычка к болгарским сигаретам «БТ», первые шаги на стивидорском поприще и горестная, скрытая любовь к неведомому отцу. Конечно, на особую заметку Евген Макарович взял линию Павлик — Лена…

— Женщина, — назидательно сказал он, инструктируя Титана, — великая сила не только в колхозе. Имей в виду. Ты, хлопче, такую науку физику помнишь? Статику-динамику, как сказать? Ну, там рычаг первого и второго рода? Нет? Весьма печально. Так запоминай. Учись, пока Евген Макарыч живой: баба — это рычаг третьего рода. Ей не надобно точки опоры. Она сама себе опора, и ею, ежели умненько за дело взяться, вполне возможно перевернуть мир. Вот чего не знал старый чудак Архимед, хотя был выдающий научный классик. И по причине незнания, как говорится, пал жертвой на собственном приусадебном участке. Одним, как сказать, словом, не отрывайся от жизни. Ясненько?

Мишка-Титан кивнул:

— Про женщину — это мне абсолютно ясно. Любовь и голод правят миром, но на кой ляд вам знать, чего этот Павлик чертов читает, да чего он курит, да чем сигареты подпаливает — спичкой или зажигалкой? — Он недоуменно потрогал свои усики.

Разговор этот происходил в резиденции Евгена Макаровича — в его служебном кабинете. Евген Макарович умудренно ухмыльнулся наивности Мишки, ухватил разрезальный нож и, упершись локтями в стол, принялся чистить острием свои выпуклые, словно линзы, ногти.

— Гляжу я на тебя, Миша, и печальную думку гадаю: до чего ж ты, как говорится, малокультурный человек, хотя цитируешь знаменитого доктора Фрейда. Всуе, правда, цитируешь. Ты периодику хотя бы читаешь? Ведь что ни день — то вам, дуракам, долбят: ни в каком, как сказать, деле немае мелочей. Паршивая чепуха завтра может обернуться наиважнейшей штукой. А потому все тащи в нашу копилку. Веревочка? Веревочку! Щепочка? Щепочку! Смекаешь?

Титан изобразил на своем остроносом усатеньком личике прямо-таки преклонение перед пивтораковской мудростью. Евген Макарович посмотрел на Мишку долгим взглядом и печально-понимающе усмехнулся.

— Правильно, Миша, реагируешь. В полном соответствии со своей жизненной задачей. Только чувства надо больше, не жалей, как сказать, чувства. Ладно, что с тебя взять? Не понимаешь — может, это и к лучшему. Солдат, как учил его сиятельство генералиссимус Суворов, должен понимать свой маневр. А маневр в данном конкретном случае — не твой, а мой.

Мишка хлопал глазками, преданно глядя в лицо Евгену Макаровичу. Тот устало махнул рукой.

— Ладно, — повторил он. — Ты мне вот что выясни: почему это из портретной галереи возле портклуба исчезло изображение стивидора Кольцова. Что там с ним стряслось? Сам бы, между прочим, мог догадаться, чуткость проявить. Может, человеку помощь требуется, скорая немедицинская.

Теперь Титан мог бы запросто послужить натурщиком для скульптуры «Готовность». Но в какой-то момент, словно в живых картинах, с Мишкой произошла резкая метаморфоза. «Готовность» трансформировалась в «Огорченье». Евген Макарович проследил за Мишкиным взглядом — Титан уставился на свой правый полуботинок. Наклонился и, послюнив палец, с брезгливой гримасой принялся сцарапывать с глянцевой кожи серую нашлепку засохшей грязи.

— А, ч-черт, — пробормотал он. — Каждая сволочь норовит на ногу наступить…

Евген Макарович внезапно зло ощерился:

— Ты что это, свиненок? Тащишь с собой всякое дерьмо и мне на ковер стряхиваешь? Пшел вон!

Пивторак с ножиком в кулаке вылез из-за стола и, красный от гнева, встал над перепуганным Мишкой. Тому показалось, что Евген Макарович вот-вот вонзит в него свое разрезальное оружие. С минуту Титан продолжал сидеть в кресле, словно схваченный столбняком, завороженно глядя снизу вверх на хозяина кабинета. Потом опасливо поднялся и — задом, задом — вылетел прочь…

Конечно, этот эпизод не порвал прочный поводок, которым Мишка был привязан к директору базы. Информация продолжала поступать к Евгену Макаровичу безотказно.

Словом, когда Пивторак однажды на улице заметил театральную афишу, объявлявшую о премьере, и в списке исполнителей, довольно близко к его началу, прочитал: «Е. Г. Охрименко», он сразу решил: «Эге, мальчик там обязательно будет!» Директор тут же отправился в кассу и купил билет в пятнадцатый ряд партера. Евген Макарович смерть как не любил быть слишком на виду и никогда не садился ближе двенадцатого ряда. Тем, кто соглашался брать у него уроки жизни, он говаривал: «Главная житейская заповедь имеется в каждом трамвайном вагоне, под каждым, как сказать, окошком: «Не высовываться».

Расчет не обманул Евгена Макаровича. Когда он, в солидном черном костюме, поблескивая под яркими люстрами скромной лысиной, вошел в зал и обвел его своими глазками-буравчиками, то сразу обнаружил молодого человека, ради которого сегодня решил пообщаться с Мельпоменой. Павлик спокойно сидел в восьмом ряду, левее Пивторака, и читал программку.

В антракте Пивторак обождал, покуда Павлик вышел в фойе, и отправился вслед за ним. Намеренно, но вроде бы случайно попавшись Павлику на глаза, он радушно сказал:

— Вот видишь, сынок, я ж говорил, что повидаемся. Навестим-ка буфет, а? С голоду помираю!

Павлик не возражал. При всей своей массивности Евген Макарович был чрезвычайно расторопен — в буфете стояла уже длинная очередь, но Пивторак сумел получить пиво, бутерброды и пирожные раньше всех. С аппетитом поглощая кусок за куском, смачно попивая пивко и не забывая потчевать Павлика, он предсказывал большой успех сегодняшнему спектаклю и особенно восхищался игрой актрисы Охрименко.

— Не подумай, что я, как сказать, из подхалимажа, — лукаво сощурился он, вытирая пальцы о бумажную салфетку. — Дескать: твоя невеста — тебе и нахваливаю. Пивторак перед талантом даже в мороз шапку снимет!

Павлик и бровью не повел, и Евген Макарович подумал: «Не удивляется — откуда, мол, про Леночку его знаю… Ничего, с выдержкой паренек…»

Они покидали буфет, Павлик шел впереди, и Пивторак, следя за его гибкой, уверенной походкой, глядя на высокую стройную фигуру в безупречном костюме («раза в четыре моего дешевле») — ощутил мгновенный и острый укол зависти: «Красавчик, ч-черт. Девки небось липнут, что мухи на вишневую наливку. Э-эх, годы мои, годы… Ну, да ничего, Пивторак еще даст жизни! Д-даст! И ты, красавчик, голубок мой, ему в этом поможешь — ох, как еще поможешь…»

Они еще успели посидеть в фойе, и Пивторак, ласково улыбаясь, сказал:

— Ежели настроение в наличии, сынок, можем сегодня разговор наш за жизнь-то продолжить…

Павлик, провожая взглядом броскую девушку с коротко стриженными ярко-медными волосами, небрежно обронил:

— Если вам угодно. Но ведь сейчас начнется второй акт. Разве что в трех словах.

Пивторака покоробило, но он, жизнерадостно осклабясь, похлопал парня по коленке и ощутил, как нога у того слегка дернулась. «Ага, малость нервничаешь, равнодушье-то напускаешь! Ну, меня на мякине не проведешь!» И Евген Макарович сказал:

— В трех-то не уложимся. Да и зачем? На слова-то режим экономии пока не распространяется, сынок. Давай в следующем антракте сойдемся — времени хватит.