Пряничный домик, блин.

Я отвернулась и посмотрела в сад. Не знаю, что я ожидала там увидеть кроме чёрного неподвижного моря, протяжно шумящего то тише, то громче. Ну и погодка ж, блин, сегодня! Ни на звёзды посмотреть, ни на зелень! Из уважения к гостям фонари б хоть включили!

Поёжившись на ветру, я обняла себя и прислушалась к пронзительному, но абсолютно безрадостному сверчковому пению. Приятно знать, что не одной мне сегодняшняя ночь кажется собачьей. И что это за идиотский принцип: плохо мне — пусть будет плохо остальным?

Это же так не гуманно!

Ага, надо внести соответствующие поправки Женевскую конвенцию.

Его я ощутила ещё раньше, чем ветер колыхнул складки кожаного плаща.

— Привет, Виктор, — обернулась я навстречу Наблюдателю. Меня совсем не удивляло, что нашёл меня здесь. На самом приёме я его не видела, хотя, долго ли я на нём была? Вэмпи — она да, но не я.

— Что ты здесь делаешь? — спросил светловолосый мужчина и, остановившись рядом со мной, тоже посмотрел вдаль. В это тёмное, незнакомое никуда.

— Пейзажем любуюсь! — фыркнула я. — Было б ещё, правда, чем.

— Да, ночь сегодня ни к чёрту, хотя для охоты… — мужчина слегка пожал плечами и наигранно-недоумённо посмотрел на меня. — Ты как хамелеон умеешь менять цвета или просто замёрзла?

— Хи-хи, — мрачно отозвалась я, смерив его выразительным взглядом исподлобья. — Умный, сам стоит в кожаном плаще да ещё и дразнится. Конечно мне холодно!

Прыснув, Виктор без труда, почти одним быстрым движением расстегнул плащ, вытащил правую руку из рукава и притянул меня к себе. Я без возражений прижалась к нему и под тёплой рукой, укрытая кожей плаща, ощутила себя маленьким цыплёнком под крылом курицы-наседки.

Цыплёнок! Ой, не могу! Цып-цып-цып!

Ну и цыплёнок! Зато в тепле и безопасности — а это главное! Особенно в пруду аллигаторов, которые сейчас вальсируют в особняке за моей спиной.

Тигров и аллигаторов, ты хотела сказать.

Изрядно подвыпивших, к тому же.

Ой, нашла, кого бояться!

— Виктор, — я посмотрела в чёрный холодный горизонт, — а что оно такое вообще — вэмпи? Что это: энергия, магия, душа?..

— Ты хочешь, — его рука ласково погладила меня по щеке, — чтобы я объяснял тебе то, что у нас учат на втором, если не на третьем курсе? У тебя нет азов, маленькая мисс, что толку тебе вслушиваться в сложные термины?

— Но почему, — я на мгновенье ткнулась носиком в шёлк его чёрной рубашки и уловила запах крови, тела и терпко-сладкого одеколона, — я ощущаю её внутри себя как зверя, постоянно пытающегося поменяться со мной местами?

— Потому что Лал, хоть и молодя, но очень сильная вампирша. То, что она передала тебе, тоже сильн о, поэтому не может раствориться в тебе, твоей душе — понимай как хочешь — оно не может мирно сосуществовать с тобой. Только над тобой или под тобой. Про сильных вампиров говорят, что когда они создают вэмпа, то передают ему дьявола. Души у вампиров, как ты знаешь, нет, значит, то, что даёт им нежизнь — аналог души.

— И моя вэмпи, — щурясь на ветру, я продолжала смотреть вдаль, — тоже какой-то аналог души?

— Да. Она может затолкать тебя на самое дно тебя самой и прожить в твоём теле твою жизнь. Если бы Лал была менее сильной, такого б не было, и её подарок проявлялся бы сильными эмоциями, возможно, аффектами.

— Значит, — я продолжала скрипеть мозгами, — я не вэмпи, а человек с вэмпи внутри?

— Не совсем. Твоё тело — тело вэмпи, точнее, постепенно становится им. Но твоя душа — человеческая, существующая бок о бок с подарком Лал, — он взял мою руку в свою и ощутимо напрягся. — Что случилось? Тебя трясёт, и не говори, что это от холода.

Я покачала головой:

— Не от холода. Точнее, не только от холода.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать?

— Нет.

Странно, но я не хотела, чтобы он знал о шрамах Лэйда, о нашем с ним разговоре и прочем, прочем, прочем… Может, мне казалось, что он не поверит мне, а может, ему просто лучше не знать ничего этого.

Но ты сама можешь сказать, почему? Почему ты вдруг не доверяешь ему?

Не знаю.

Это опять твои игры в театр и декорации?

Нет, вовсе нет.

— Что случилось, девочка моя? — прошептал Виктор, наклонившись ко мне. — Тебя даже не трясёт — дёргает.

Я посмотрела в его глаза и ответила:

— Наверное, я боюсь. Саму себя.

Он нежно улыбнулся и щёлкнул меня по носу:

— Не бойся. С твоим упрямством она вряд ли возьмёт над тобой вверх. Если, конечно, ты сама ей не позволишь.

— Хочется в это верить, — проворчала я и неожиданно ляпнула. — А ты помнишь своего отца?

Снизу вверх я могла наблюдать, как брови Наблюдателя изумлённо поползли вверх. Но он моргнул, посмотрел куда-то далеко-далеко, дальше горизонта и времени, а потом задумчиво ответил:

— Нет, не помню. Абсолютно. А что?

Я неопределённо пожала плечами. Я сама толком не могла понять, почему я задала этот вопрос и что хотела этим самым вопросом сказать Виктору. Это знаете, неосознанно: брякнула и всё, расхлёбывай.

— А ты своего помнишь?

Прикрыв глаза, я задумалась.

— Нет, не помню. Слова, поступки — ещё смутно помню, но внешность и интонацию голоса — нет, как будто их стёрли из моей памяти, — ответила я.

Но почему-то мои собственные слова меня не пугали и не удивляли. Память о папе… да, это хорошо, но если Виктор рядом, зачем она мне?

— Ладно, — вздохнул он, — а теперь возвращайся в зал к своим гостям.

— Зачем? — протестующе посмотрела я ему в глаза. — Что мне делать среди этих вальсирующих аллигаторов?

На мгновенье его брови образовали идеальные дуги под светлой чёлкой, а глаза изумлённо округлились, но он тут же справился с собой и довольно расхохотался:

— Аллигаторы? Да нет же, маленькая, как раз сегодня у Даладье собрались золотые рыбки: самые близкие, самые лучшие друзья и знакомые

— иначе б никто не позволил себе напиваться до такого свинского состояния. Львиному обществу Роман-Сити и прессе тебя представят только потом.

Припомнив сливки из голливудских фильмов, насчёт свинского состояния я согласилась.

— И всё равно не хочу! — упрямо мотнула я головой и буквально повисла у него на руках, умоляще глядя в эти родные глаза. — Пошли лучше погуляем в парк, ну пожа-алуйста!

— Маленькая непослушная девчонка! — внезапно его руки оказались на моей талии, и он легко подбросил меня в воздух, как подбрасывают маленьких детей, а потом так же легко поймал. Я не успела даже испугаться, только в груди ёкнуло сердце и растеклось тягучее, карамельно-сладкое счастье.

Глядя на него сверху вниз, я неожиданно рассмеялась так, как смеются дети и как сама не смеялась уже лет четырнадцать: громко, неприкрыто и с оттенком радостного визга. Меня не волновало то, что нас может услышать кто-то из «аллигаторов», меня вообще ничего не волновало: ни холодный ветер, ни мои ощущения во время игры в вист.

Наблюдатель закружил меня, словно я была двухлетней девочкой, а не пятнадцатилетней пигалицей, и я смеялась, как малое дитя, ещё не умеющее толком говорить и выражающее радость одним только смехом.

— Видишь Москву? — он безо всяких усилий поднял меня так высоко, как позволял его рост, и я, болтая ногами, со смехом кивнула:

— Вижу! Москву и Красную Площадь!

Только тогда он поставил меня на ноги и опять укутал плащом. Как птенец нахохлившись в его объятьях, я счастливо рассмеялась. А он улыбался мне, и эта улыбка сияла в полумраке как моя Счастливая звезда, одна-единственная, но самая лучшая. И эта холодная ночь была самая лучшая, потому что только холод лучше всего в мире позволяет осознать тепло.

— Иногда мне кажется, — шепнул Наблюдатель, — что если бы моя Энджи была жива, она была бы именно такой весёлой и взбаломошенной, как ты, а я был бы для неё самым лучшим отцом в мире.

— Если бы мой отец был жив, — уткнувшись лбом в его тёплую грудь, тихонько ответила я, — то я была бы для него самой лучшей в мире дочерью.