– Откуда? – готовился Илдэгис узнать эту великую тайну, но Нурсул вздыхал:

– Не знаю... Говорят, Бог сотворил... И нам с тобой дал свет, и нашим корням, и нашему семени... Мы давно живем... У нас было царство Дешт-и-Кипчак – царство городов, вся Великая степь, священная земля Тэнгри до пустыни Гоби... Да... Были времена. Весь мир мы держали, как котёл. И мы были главными кашеварами этого котла.

– Но почему мы не удержались?

– Почему-почему?.. Ума не хватило. Возомнили себя богоизбранными, а всего-то были кашеварами... Ведь что главное в этом мире – это знать свое место... Иначе беда! Да-а-а... – И замирал, словно боясь мыслью заблудиться в воображаемых пространствах и потерять свое место. Потом одергивал себя: – Хватит! Разболтались! А кто работу делать будет!..

Шло время.

Следуя за войском, Илдэгис объехал множество земель. Видел многолюдные базарные площади, где ел огромные груши, которые внутри белы, как хлопок. Пробовал виноград и жирную рыбу, что привозили промысловые люди на продажу, стал различать пряности, драгоценные камни и диковинные жемчуга, выросшие на дне моря в створках раковин. Он видел умелых в искусстве прельщения женщин и женщин, упрятанных в паранджу, он наблюдал врачей и астрологов, умеющих читать судьбы людей по расположению звёзд на ночном небе. И предощущение своей непростой планиды становилось в нём все острей. Он словно бы ждал перемен, перерастая свою стезю подручного кашевара. "Мы – кыпчаки!" – думал он, когда становилось невмоготу от переизбытка сил.

И явился однажды Алпамир-бэсиэлджит.

Ничего не объясняя, он распорядился перевести Илдэгиса от кашеваров к конюшим. "Так! Начинается!" – окатило жаром Илдэгиса, который ждал судьбы, иначе зачем Господь подарил ему свет. Ведь он хотел быть воином, а конюшие – люди, близкие к войску, они движутся вместе с войском и не ходят по базарам, и день у них равен ночи.

Привычный к самому чёрному труду, к своим новым обязанностям он относился, как к подарку свыше, и со временем почувствовал себя знающим лошадей человеком. Несколько раз он ходил в недальние походы вместе со свитой Алпамира, а по прошествии времени изменился рост Илдэгиса, определились черты его лица, походка. Руки стали способны удержать на аркане дикую кобылицу.

Как-то бэсиэлджит поманил его пальцем, объезжая табуны. Илдэгис подошел и встал перед ним на одно колено.

– Встань, кыпчак! – доброжелательно молвил тойон. – Сегодня ты напомнил мне одного славного хангыласского воина именем Байталай. Это был знаменитый менгетэй: силен, умен, красив и доблестен!

Боясь, что тойон спросит – не родственник ли юноша Байталаю и придется лгать, Илдэгис поспешил отвести этот предполагаемый вопрос своим.

– Что же с ним случилось? – с любопытством сказал он. – Он погиб?

– Кто знает! Тела его никто не видел... А в плену такого тойона держать бы не стали: он стоит многого золота мира! Богатство у его ног – лишь прах...

Илдэгис не остановился в расспросах:

– Что же: Тэнгри взял его живым?

– Зачем знать тебе то, что не вмещает человеческий жалкий умишко, а? Ты вот получше смотри за жеребятами! Они так же похожи один на другого, как ты на Байталая – смотри, не перепутай!.. – сказал хитрый бэсиэлджит, и Илдэгису стало страшно, что тот догадывается о его кровном братстве с Байталаем. – А Байталай пропал бесследно. Даже его мертвое тело было бы предметом торга. Ибо султан в пример другим его похоронил бы с великим почётом.

– Я бы тоже сражался за такого мудрого правителя, как Масуд-султан! – поспешно, но искренне сказал он. – Только добиться бы доверия на службу, встать в строй.

На что тойон так же искренне ухмыльнулся:

– Подрасти сначала, барсёнок! Жизнь умней нас с тобой! Станешь нужен, будешь востребован.

Так они и расстались, а спустя недолгое время Масуд-султан вызвал Алпамира в Иран и послал его командовать западной армией. В Арран же, где коноводил юный Илдэгис, выслал полководца по имени Суджурум.

Опечалился парень, надеющийся на покровительство Алпамира.

Мало ему, взрослеющему, было той работы, которая была ниспослана судьбой, он по-прежнему хотел стать воином. Но оказалось, что новый военачальник получил от старого кое-какие наказы. Он вызвал к себе Илдэгиса и на кипчакском наречии с произношением хангылы спросил:

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать, – ответил Илдэгис.

– Как так, если тринадцать, по словам Алпамира, тебе было в прошлом году?!

– Простите меня, о тойон, но тогда я прибавил себе год, чтобы мне дали работу! – Он склонил голову в знак признания вины.

– А сейчас говори правду! Ты в самом деле вызвался быть отданным в рабство?

– Да. Я хочу старанием и терпением выйти в люди. На родине мне места нет.

– Ты что: умнее всех? А?

– Я не могу знать мысли всех – я знаю свои мысли и отвечаю вам чистосердечно, – отвечал Илдэгис. – Я не боюсь говорить это, потому что верю вам, своему соплеменнику, и знаю, что ниже рабства только смерть. Так чего же мне бояться?

– Только такие вот сопляки и не боятся смерти, – проворчал довольный, судя по выражению лица, бэсиэлджит. – А не лучше ли быть чёрным человеком у себя на родине, чем султаном на чужбине?

– Султаном быть лучше. Ибо ни один султан не станет мечтать о рабстве, а раб не откажется стать султаном. И совсем необязательно знать их мысли, чтоб понять это, глядя на неправедный серединный мир, который не всегда воздаёт почести по истинным заслугам, но где истину и признание легче добыть мечом, чем усердным трудом.

– Ишь ты, старичок! – уже не скрывал своего удивления и приязни тойон Суджурум. – Не худо бы знать: сколько такая тонкая шея проносит такую умную голову! Хорошо, хорошо... Посмотрим, посмотрим...

И с тех пор Суджурум-бэсиэлджит всюду брал с собой смышлёного мальчугана, поначалу как диковину, потом по привычке и возникшего, казалось бы, ниоткуда чувства чистосердечного опекуна. Он видел, что мальчик всюду заслуживал похвалы за свое трудолюбие и усердие, был бескорыстен и словно бы обладал чем-то, что выше рассудка. Да, в своём краю он оставался бы чёрным нукером. Но что же может разбудить от спячки их кипчакский народ? Может, вот такие мальчишки, которым становится тесно в рабстве застойной свободы и они выбирают пусть подневольную, но свободу служения большом общему делу. Это понимает только тот, для которого утеря смысла – непоправимая беда, а служба – обретение смысла...

Илдэгис всякий раз с восхищением смотрел на плотные ряды воинов. Ему хотелось встать в строй, раствориться в нём, словно дождевой капле в большом озере, и слиться с этим строем своей судьбой и сутью.