Пилот высадил Али на частном аэродроме у южного предместья Тегерана и взял курс на юго-восток. Уже через четверть часа полета на Рэмбо пахнуло горячим дыханием Кевира. Он, не отрываясь, смотрел в иллюминатор, пытаясь обнаружить хотя бы зеленое пятно, одинокое деревце, обжитый клочок земли — все напрасно. И это необъятное пустынное пространство напомнило ему океан. Здесь были тот же простор и безбрежность, которые лишают надежды, бесконечные гряды волн, солнечные блики, которые отражались от глянцевой поверхности солончаков, не было лишь воды. Он посмотрел вдаль, туда, где должна быть граница земли и неба, и не увидел ее — белая полоса солончаков сливалась с бледно-голубым небом, растворялась в нем, и создавалось ощущение нереальности. Существовало только космическое пространство, не имеющее ни начала, ни конца, и начисто исчезало понятие времени. Похоже, что сам Всевышний не чаще, чем раз в столетие, заглядывает в эти обширные мертвые пространства, чтобы справиться: что же в них происходит? И убедившись, что все осталось так, как было и при сотворении мира, вздыхает и в горестном раздумье вновь покидает эти места. А может, и вовсе не скорбит его душа, а напротив — тихо отдыхает в таких вот заповедниках забвения, где разрешено бродить только безмолвным духам. Никогда не проникнуть человеку в тайны Божьего Промысла…

Когда там, на плато Колорадо, он рассматривал ту часть карты, которая относилась к Кевиру, он долго не мог понять, чего в ней больше — недомыслия картографа или небрежности типографского печатника: это был просто чистый лист бумаги с разбросанными кое-где точками да заштрихованными участками в нескольких местах. Теперь он понял, что и тот, и другой выполнили свою работу даже с излишней добросовестностью. Во всяком случае, того, что было помечено на карте точками, в натуре он еще не заметил — вероятно, или было занесено песками, или оставлено людьми.

То ли виной тому был монотонный шум моторов, то ли унылый пейзаж внизу и бездонно глубокое небо вверху, но Рэмбо стало казаться, что их самолет висит на веревке, прочно прикрепленной к поднебесью, а движутся внизу волны барханов. И ощущение это было настолько реальным, что он мотнул головой, отвернулся от иллюминатора и закрыл глаза. Ему, привыкшему к мгновенной смене действий, событий, пейзажей, все это казалось кошмарным сном, спячкой наяву, затянувшимся бредом. Хуже всего было то, что он знал — бред этот не прекратится ни сегодня, ни завтра. Значит, нужно привыкнуть к этой мысли, не думать об этом, и все встанет на свои места. И Рэмбо стал думать об операции Траутмэна.

Интересно, тот, кто разрабатывал эту операцию, был ли хоть раз в Кевире? Или просто — разложил перед собой карту с точками и штрихами, раздвинул циркуль от Тегерана до побережья Омана и в середине оказался некий город Тебес. А на сотни миль вокруг — безжизненная пустыня. И стратег поставил там кружок: лучшей промежуточной базы трудно было и придумать!

А что же майор Кэнби? Ведь он недавно был в Тегеране, видел, как охраняется посольство, видел толпы людей вокруг него. Неужели ему и в голову не пришло предостеречь стратегов, убедить в бессмысленности операции, в которой могут напрасно погибнуть десятки людей? Ну, конечно, кто же осмелится перечить самому президенту!

Рэмбо посмотрел в иллюминатор: все то же. И он отвернулся.

Когда Рэмбо покидал с Али плато Колорадо, президент уже утвердил операцию "Голубой свет" и срок ее проведения.

— Я буду рад, Джони, — сказал Траутмэн на прощание, — если ты присоединишься к нам в Кевире. Но буду больше рад, если ты сделаешь свое дело раньше нас.

Что мог Рэмбо тогда ответить? Он привык действовать, сообразуясь с обстоятельствами, и поэтому всегда выигрывал в отличие от тех, кто рассчитывал на карту и циркуль. Он поблагодарил тогда полковника и честно сказал ему, что не верит в успех его операции, которая больше смахивает на бесшабашную авантюру. Но заверил, что, если у него не будет другого варианта, он, конечно же, использует этот последний шанс.

Он нашел свой вариант и верил в его надежность, как в самого себя. И чем больше он убеждался в своем будущем успехе, тем яснее представлял грядущий позор группы "Дельта", позор полковника Траутмэна. И если отменить операцию уже было нельзя, то еще можно дать ей хоть какой-то шанс на успех. В том виде, в каком ее представляли себе на плато Колорадо, она была обречена на полный провал.

Рэмбо видел толпы у посольства, видел его двор, заполненный моджахединами, и он посчитал своим долгом дать Траутмэну последний совет. Он не был уверен, что полковник изменит выверенный за полгода учений план действий. Это его дело. Но Рэмбо будет считать себя свободным от угрызений совести.

Самолет накренился, Рэмбо посмотрел в иллюминатор и замер. В первый момент ему показалось, что наконец-то он увидел мираж, или в его задремавшем мозгу начались галлюцинации: на него наплывал сказочный город с садами, рощами и настоящими пальмами. Но самолет выровнялся и пошел на посадку. Он сел рядом с дорогой в сотне ярдов от глинобитных домов городка.

Пилот сбавил обороты и обернулся.

— Тебес, саркар.

Это были первые слова, которые Рэмбо услышал от пилота. Правда, когда высаживал Али, он тоже сказал: "Тегеран, господа" Неразговорчивый народ у Абдоллы-хана.

— Благодарю вас, — Рэмбо взял сумку. — Вы сразу полетите обратно?

— Да, саркар.

— И у вас хватит горючего?

— Да, саркар.

— Да сохранит вас Аллах.

На это пилот ничего не ответил, и Рэмбо спрыгнул на землю. Он отошел в сторону и увидел под крыльями дополнительные баки. Прекрасная машина, подумал он, и обласкал ее взглядом. Самолет коротко пробежал по твердой извилистой поверхности, легко взмыл в воздух и взял курс на северо-запад.

Рэмбо вышел на дорогу и встал спиной к городу. Сверху дорога казалась тонкой извилистой линией, проведенной карандашом на чистом листе бумаги, которую легко стереть ластиком. И теперь она не выглядела внушительнее — неровная, ухабистая, она прерывалась местами, словно пересыхающая река. И сколько ни вглядывался Рэмбо вдаль, не увидел на ней никакого движения.

Где-то здесь лежала граница между двумя великими пустынями. Справа от дороги простиралась Деште-Кевир, слева — Деште-Лут. Разделение было настолько условным, что, если бы Рэмбо не знал об этом, ему не пришло бы и в голову делить это пространство на две части с разными названиями. И все же было что-то, что отличало их друг от друга. Рэмбо вгляделся внимательнее, и его взору предстала поразительная по красоте панорама.

Раскаленные солнечные лучи прожигали дрожащую сетку испарений, висевшую над хрусталем солончаков пустыни Лут, и высекали из соляных кристаллов тысячи невиданных красок. Небо в ярком солнечном сиянии казалось блеклым, сливалось с пеленой тумана над пустыней.

На западе же отражение солнца в солончаках, бледное небо над пустыней создавали такое обманчивое освещение, что казалось, будто часть этой пустынной впадины стоит перпендикулярно к крыше неба, и на ее белой стене сверкает мелкая зеркальная мозаика. В камфорно-белой глубине Кевира скользили и перемещались какие-то неузнаваемые полупрозрачные тени. Казалось, в этой картине нет ничего реального, вещественного, что зрение потеряло способность воспринимать окружающее, и воображение рисует иллюзорные образы и миражи. В состоянии, близком к галлюцинациям, Рэмбо закрыл ладонью глаза, а перед ним все стояла потрясающая картина увиденного. Не поднимая голову, он повернулся и зашагал к городу.

У окраины стоял полицейский и, как видно, поджидал его. Рэмбо подошел ближе, и полицейский радушно улыбнулся.

— Здравствуйте, господин. Я смотрел, как вы восторгаетесь этой красотой. Такого не увидишь нигде в мире — только у нас! — и без всякого перехода поинтересовался: — Господин путешествует или приехал отдохнуть?

Рэмбо объяснил, что он араб из Каира, приехал в Иран поклониться святым местам, а так как много слышал о прекрасном городе Тебесе, то решил осмотреть его, прежде чем продолжить путешествие в Мешхед, чтобы поклониться гробнице имама Резы.