— Пройди, Даша, к кастелянше. После стирки белье превратилось в тряпки. Дети — без смены. Они ходят в горы за топкой, а падалку всю подобрали рабочие — не на чем разварить шрапнель. Кого бить по башкам?

Даша записывала слова Домахи и Лизаветы с серьезной морщиной на лбу.

— Ты, товарищ Лизавета, обследуешь все дома и доложишь в женотделе. Рыть землю надо — верно. И бить надо — тоже правда.

А Лизавета только один раз толкнула взглядом Глеба, а потом больше его не замечала.

И опять всюду ходили женщины в белых косынках и без косынок, и все почтительно и льстиво улыбались Даше. А на Глеба подозрительно косились. Кто он? Может быть, один из надоедливых ревизоров, к которому надо присмотреться и узнать его слабые стороны?

Глеб ловил ручку Нюрки и просил:

— Нюрочка, ну дай же ручку!.. Маме ручку дала, а почему мне нет?..

Но она опасливо прятала руки. И когда он нечаянно поцеловал ее и вскинул на руки, она вдруг стала покорной и впервые пристально и вдумчиво поглядела ему в лицо.

— Ваша Нюрочка — славная девочка…

Это сказала заведующая, юркая мышка, пестренькая, в искорках, ускользающая, с золотыми зубами.

Даша смотрела мимо нес, и лицо ее опять стало сурово я жестко.

— Что — Нюрочка… Здесь все — одинаковые. Все должны быть славные…

— Да, конечно, конечно!.. Мы делаем все для пролетарских детей… Теперь пролетарские дети должны быть центром нашего внимания. Советская власть так много заботится…

У Глеба заскрежетало в челюстях.

«Брешет. Надо обследовать, какой здесь элемент».

А потом полились жалобы, жалобы, жалобы…

И на жалобы Даша тоже отвечала строго и неприветливо (такого голоса раньше не слышал Глеб):

— Не плачьте, пожалуйста, товарищ завдомом! Вы покажите дело, а не плачьте. Плакать — это еще не суть важное…

— Ну, конечно, конечно же, товарищ Чумалова!.. С вами так хорошо и весело работать!..

Даша ходила по всем закоулкам, нюхала, задавала вопросы, Не утерпела — толкнулась и в комнаты персонала.

— Вот это та-ак… Почему же стулья, кресла, диваны в этих чуланах? Тут и цветочки, и картины, и статуи… и всякое такое… Я же говорила: нельзя отнимать у детей… Это — безобразие!.. Разве им плохо подчас поваляться на диванах и на коврах? Так нельзя!..

— Видите ли, товарищ Чумалова… вы правы, конечно… Но воспитательская практика… Это — вредно: развивается лень… всякая пыль и зараза…

В глазах заведующей дрожали иголки, а Даша, не глядя на нее, говорила тем же голосом, с красными пятнами на щеках:

— А наплевать мне на вашу практику! Наши дети жили по-свински… А сейчас — побольше им света, воздуха… и мягкую мебель и картины… Все надо дать им, что можем… Обставить, украсить клуб… Им надо есть, играть, любоваться природой. Нам — ничего, а им — все: зарежь, удуши себя, а дай!.. А чтобы не ленился персонал, надо загнать его в драные чуланы… Вы мне, пожалуйста, не заливайте глаза, товарищ завдомом: я понимаю, кроме вашей практики, и кое-что другое…

Юркая пестренькая мышка сверкала золотыми зубами и смеялась в восторге (а в глазах играли острые иголки).

— Ну кто же в этом сомневается, товарищ Чумалова?.. Вы — редкая женщина по чуткости и внимательности. При вашем руководстве все хорошо, все будет прекрасно…

И когда уходили, опять Даша ласкалась к Нюрке, и опять к ней липли детишки с разноголосым криком.

Нюрка опять долго, вдумчиво смотрела на Глеба.

— Домой хочешь, Нюрочка? Там будешь играть, как раньше… И папа и мама…

— Мама — тут… Вот она… А папы — нет… Моя постелька вон там. Мы сейчас кушали молоко и будем ходить под музыку.

И впервые робко и мягко обняла Глеба, а в глазенках (мамина глазёнки) тлелась искорка нерешенного вопроса.

От детдома до шоссе Даша молчала. Лицо се светилось неостывшей лаской. На шоссе она с сожалением сказала:

— Ну, я пошла в окружком. Работы много — приду поздно. Нам, женотделу, суток не хватает. Не детей обрабатывать… нет! Надо обрабатывать наших проклятых баб… Если бы не глаз   и руки — всё бы разграбили до последней крошки… Сами!.. По-рабски! Уф! Везде — враги… Ой, как много врагов… Тем, золотозубым, уж так положено… а свои… свои, Глеб!.. По-рабски!.. Ну, так как же ты думаешь насчет ущемления буржуев?

А Глебу было невыносимо: чужая, новая, незнакомая   женщина…

Угрюмо, почти враждебно, он пробормотал:

— Додумаем… Это просто не решается… Как посмотрит бюро губкома…

Даша улыбалась исподлобья, и у нее чуть-чуть вздрагивал подбородок. Она испытующе спрашивала его о чем-то глазами, а он мрачно смотрел в сторону.

Дворец труда громоздился кирпичной казармой в два этажа на набережной, у длинной ажурной эстакады, убегающей черными сваями в бухту. Бетонная стена ломаной лентой улетала в обе стороны от фасада и отрезала набережную от железнодорожной территории. В проломы и разрывы стены видно было, как вытягивались и ветвились железные жилы ржавых и накатанных рельс. Сарайно пластались лабазы вплоть до вокзала, и далеко, на упорах предгорья, древними башнями глядели омшелые вышки элеватора. А он громоздился под горами, как гигантский храм.

По мостовой, вдоль стены, грохотали телеги, и серые массивы пристаней с циклопическими кольцами для причала океанских кораблей, с звенящим, блеском рельсовых путей в мусоре вагонного лома, пустынными мысами и молами резали бухту на каменные кварталы. А вдали, в дыму весенней мглы, гавань играла радужными пленками, и вспыхивали чайками рыбачьи белопарусники. Переваливались дельфины с бычьими спинами, и прыскала серебром на солнце кефаль.

…Тоскующие пристани, голодное море… В каких водах и странах блуждают плененные корабли?..

У Дворца труда перед порталом с высокой пирамидой ступеней был когда-то цветник и росли каштаны. Но теперь цветов уже нет, ограда разрушена и каштаны срублены на топку.

Высоко над крышей, на красных взмахах флага, зажигались и гасли белые ромашки: РСФСР.

Глеб вошел в коридор. Прямо, в зале заседаний, видны были знамена и транспаранты. Накрест тянулся другой коридор — темный и пыльный. Направо помещался окружном, налево — совпроф.

От табачной мути воздух был грязный. И стены были грязные, в пятнах, с расковырянной штукатуркой. Всюду бродили с голодными лицами рабочие, злые и покорные, а между ними шныряли какие-то хлопотливые люди.

Далеко и близко в комнатах рокотали голоса и смех, трещали машинки, щелкали винтовочные затворы — должно быть, в отряде особого назначения.

Глеб пошел по коридору направо.

У стеклянных дверей окружкома стояли два человека. На матовых квадратах стекол их головы вырезались четкими силуэтами. Один — лысый, с турецким носом. Верхняя губа — коротенькая, рот — полуоткрыт в улыбке. Другой — курносый, с маленьким лбом и толстым подбородком.

— Стыд и срам, товарищи дорогие!.. Стыд и срам, и позор!..

Это обличительно говорил курносый.

— Чиновничество заело… бюрократизм…

— Вы ошибаетесь, товарищ Жук. Не это важно… совсем не это… Врагов много, товарищ Жук. Нужен беспощадный террор, иначе республика будет между жизнью и смертью. Вот о чем нужно думать. Я вас понимаю, товарищ Жук, но у Советской власти должен быть крепкий, выверенный аппарат… пусть бюрократический аппарат… но он должен работать наверняка.

— И ты — туда же… Все — туда же… А куда же рабочий класс? Эх, товарищ дорогой, Сережа!.. Нутро болит…

— Теперь только одно, товарищ Жук: работа среди масс. Работа, работа и работа… Массы должны немедленно насытить весь рабочий аппарат республики вплоть до самой верхушки. Крылатая фраза товарища Ленина о кухарке должна быть твердым бытовым фактором. В этом — все… И вы ошибаетесь…

— Эх ты, Сережа!.. Преданный, называется, коммунист, а слепой. Сердца надо побольше рабочему классу, а насчет врагов — черт с ними: крутили и будем крутить.