Глеб до рассвета ходил по городу и лично руководил работой отряда. По улицам стояли с винтовками за плечами зоркие немые фигуры рабочих. По мостовым проходили отряды патрулей. Небо пылилось звездами, и они дрожали весенней капелью.

Жук тоже стоял в карауле. Это был уже не праздный соглядатай, не крикун-обличитель, а дисциплинированный солдат. Когда Глеб подошел к нему, он твердо держал винтовку. Через открытые двери особняка из глубины вырывались на улицу истерические крики женщины.

— Кто здесь работает, Жук?

— Тут — твоя жинка с Савчуком, товарищ Ивагин и двое чекистов. Зайди полюбуйся, как разворачивают буржуазию… Ударная работа!..

— Ну, как твои успехи в совнархозе, Жук?

— Хо-хо, друг!.. Сходи в гости к Чибису… Я бы сей день всех к стенке поставил. До чего же все сукины дети и глотыри! А Шрамма я все-таки раскрою — не я буду…

В стеклянном коридоре, в рассветном сумраке, стоял красноармеец с винтовкой, и в открытую дверь видно было, как корчилась раскосмаченная женщина на диване и рыдала, ломая руки.

Глеб вошел, но военной привычке, уверенно. Он оглядел внимательно стены, вещи, людей: не допущено ли какой грубости и оскорбления хозяевам? не пропустили ли ребята чего-нибудь важного в этом богатом и подозрительном доме?

— Ну как, товарищи? Никаких эксцессов? Делайте так, чтобы хозяева не предъявляли никаких претензий на ваше поведение.

Женщина в халате с ужасом глядела на людей с винтовками и на людей, которые раскрывали комоды, гардеробы и сундуки. К ее коленям прижималась маленькая голенастая девочка, с любопытством глазеющая на чужих людей, так внезапно и громко упавших из ночи.

Человек в подтяжках и туфлях, в золотом пенсне на носу, с длинной бородой винтом стоял растерянный, но одиноко важный у большого письменного стола и с судорожной усмешкой пожимал плечами.

Даша умелой рукой, как хозяйка, заботливо отбирала вещи и складывала на разостланные простыни и в дорожные корзины.

— Это — для детских домов… для детишек… для домов матмлада… Гляди, Глеб, сколько материи! Можно одеть сотню детей…

Савчук опустошал шкафы и комоды и ворчал:

— Вот, идоловы души, нагрохали всякого добра! Наши свинопасы клепали зажигалки и терли мешками горбы, а люди в этих хоромах жирели, как индюки. Ха, такая музыка — не балалайка, а портовая баржа (он почему-то сдвинул с места рояль).

Сергей стоял с винтовкой в руках: и не знал, что делать. В этом доме он бывал когда-то в дни юности. В прошлые годы адвокат Чирский был дружен с отцом. Социалист. Член Государственной думы всех созывов.

Сергей не глядел на него: боялся — вдруг подойдет к нему Чирский, протянет руку и заговорит с ним, как с близким человеком. Сергей делал вид, что не узнает его, и, до боли сжав зубы, старался быть твердым — таким, как товарищи, но чувствовал, что ноги его дрожат от предчувствия неизбежного скандала.

И то, что он считал ужасным и непоправимым, случилось просто и незаметно. Чирский смотрел на него в упор и кривил рот в брезгливую улыбку.

— Сергей Иванович, на нашем с вами языке это называлось когда-то разбоем. Отсюда вы пойдете, вероятно, к вашему отцу, Ивану Арсеньичу, и тоже будете производить подобную операцию. Там вы, очевидно, оставите папаше немного больше, чем здесь. Тут вы сдираете последние подштанники. Может быть, и мне по старой дружбе сделаете снисхождение?

А женщина протягивала к нему руки, и по обвислым щекам ее искорками ползли слезы.

— Сергей Иваныч… голубчик!.. Ведь вы были когда-то близки нам… Что вы делаете? Неужели это вы, Сергей Иваныч?

Стараясь быть невозмутимым и суровым, Сергей сжал до хруста в суставах винтовку и резко, со звоном в мозгу сказал, глядя мимо Чирского:

— Да, мой отец подвержен той же участи, что и вы. Так же, как и вы, он будет выдворен из дома и больше в него не возвратится.

И когда он сказал эти слова, стало вдруг легко, и человек, стоявший у стола, показался смешным в своем прошлом чванстве и важности.

— Так, так… Вы научились быть достаточно свирепым… Поздравляю!..

Даша нашла большую жирную куклу с совиными глазами и желтой шерстью на голове, улыбнулась и шагнула к девочке.

— Ах, какая замечательная кукла!.. Вот она бежит к тебе, крошка, — соскучилась… Какие вы славные обе!..

Она поставила куклу и повела ее, как живую. Девочка обрадовалась и схватила куклу в объятия.

Женщина злобно крикнула:

— Нина!.. Не смей!.. Ты видишь, они не стыдятся брать у тебя последнюю рубашонку… Брось им эту дрянь!..

А девочка, цепко прижимая куклу, бросилась на диван и закрыла ее своим тельцем.

— Моя кукла… моя!.. не дам!..

Даша нахмурила брови.

— Мадам, как вам не стыдно!..

Савчук сопел и ворчал. Он вытирал пот и волком глядел на людей и вещи.

— Вот идоловы души, сколь напхали!.. Такая работа хуже бондарного цеха… Будь оно проклято, сподручней работать на бремсберге…

Даша подошла к Глебу и деловито доложила:

— Все   переписывается,   Глеб.   Изъято   все, что надо…  Из белья и одевки оставлено на две смены… Я решила изъять картины и книги (ох, этих книг, как черепиц на крыше!). Книги утром учтет и припечатает наробраз.

— Хорошо. Все остальное оставить на месте. Караул в два человека. Кончайте!

— Да мы уже кончили. Ожидаем подводы.

И Даша отошла с лицом строгой хозяйки. Глеб отвел Сергея в сторону.

— Где дом твоего старика? Я пойду к нему в гости.

Сергей не мог понять — шутил ли  Глеб или издевался над ним. Он смущенно вскинул ремень винтовки на плечо.

— Я могу пойти с тобою, товарищ Чумалов: отсюда недалеко.

— Нет, тебе не годится, товарищ Ивагин. Старику будет тяжело.

Сергей крепко пожал руку Глеба и отвернулся.

В звездном рассвете голубели дома. С гор сугробами валились лавины тумана, и над заливом дымилась фиолетовая марь. Зачирикали утренние воробьи. И в стальном сумраке гор очень далеко и очень близко блуждали, гасли и опять зажигались таинственные факелы.

По верхней  улице, размеренно  отбивая  шаг, походным  порядком, в щетине штыков, плотными рядами шли красноармейцы. Шли они, должно быть, многими колоннами: необъятный шорох рокотал всюду — и над городом, и в пролетах домов, и по камням мостовой с хрустальным перезвоном  катились телеги. Красная Армия, поход, боевая работа… Ведь это было так недавно! Родные ряды! Шлем Глеба еще не остыл от огня и походов. Лязгают штыки, сплетаясь в стройном движении.  Почему  он, военком, здесь, когда место свободно в этих рядах?..

Широким шагом, задыхаясь от волнения, он торопился к щтыкастым рядам, чтобы коснуться их упругого стройного потока и отдать им привет красного солдата. Но ряды оборвались и растаяли за углом, только двое красноармейцев один за другим, размахивая винтовками, догоняли товарищей.

Глеб вошел в открытую калитку сада и увидел не то, что видел в других домах. Мехов а стояла перед кучей одежды, тряпья и улыбалась. Громада и Лошак один за другим выносили охапками вещи и книги. У открытого окна стоял веселый старик и живо говорил:

— Всё, всё!.. Очень прошу, друзья! Вся эта дрянь приобреталась человеком для того, чтобы жизнь свою свести к одной точке. Это собирание жизни происходит до того момента, пока не наступает смерть, то есть такое состояние, которое отрицает все три измерения. Это и есть тот идеал, который выражается абсолютной нормой — нулем. Не правда ли, друзья, как это любопытно, занимательно и весело?..

Мехова издали смотрела на Глеба странно большими глазами.

— Погляди, Глеб, на этого удивительного чудака. Это — отец нашего Сергея. Человек, который может сказать больше, чем обыкновенные люди. Если бы ты видел, с каким восторгом он встретил нас!

А сама вздрагивала от утренней свежести и вызывающе ласкала его глазами.