В слесарном цехе уже не клепали зажигалок. Там шла иная работа: в вихре железного скрежета, свиста, шипенья, звона опять воскресали к жизни детали машин. Из цеха в машинные корпуса и опять по двору в цех, навстречу друг другу, в синих блузах, отливающих медью, шагали рабочие. Не было только Лошака и Громады: у них своя забота — завком. И в завкоме, в подвале под заводоуправлением, в комнатах, насыщенных цементом и махоркой («дюбек», от которого черт убег»), толпился народ. Люди шагали из завкома — в завком, из дверей — в двери. Шли хлопоты об усилении пайков, распределялись силы. У всех на устах был бремсберг. Каждый день ждали нарядов на жидкое топливо.

Глеб забегал в цеха, хватался за инструменты, резал, пилил, сверлил, точно хотел перегнать самого себя.

Часто заглядывал к Брынзе, и Брынза встречал его криком:

— Хо-хо, командарм!.. Дело идет… Топлива, топлива, командарм!.. Только — топливо, больше ничего! Если ты не достанешь его за эти два дня, я взорвусь вместе с дизелями…

А между машин бренчали металлом его помощники, похожие на него. Он подмигивал, кивал в их сторону кепкой и радостно скалил зубы.

— Видишь? Ребята заработали с жаром. Забыты, друг, пустоболт и чехарда этих лет… Вот что значит сила машин. Пока живы машины — не убежать от них никуда. Тоска по машине сильнее тоски по зазнобе…

И опять кричал на весь корпус:

— Топлива, топлива, друг мой дорогой!.. Десять цистерн!.. Для первого разу — довольно. Десять цистерн!..

Вместе с Клейстом, с техниками и рабочими каменоломен Глеб шагал по ущелью, по площадкам разработок, заросших травою. Важный, молчаливый, с провалами в глазах Клейст исследовал старые бремсберги. Двое техников из старых служак по привычке шли на два шага позади Клейста и бросались к нему с рабской готовностью по первому немому кивку головы. Он не смотрел на Глеба и как будто не замечал его около себя, но Глеб видел, что Клейст знает только его. И когда Клейст говорил с техниками. Глеб знал, что технорук говорил только с ним, с Глебом.

Решили: исправить магистраль и от верхней площадки разработок поднять линию бремсберга до перевала, па высоту восьми сот метров.

Как-то сидя в своем кабинете над материалами и сметами (окно уже было открыто), Клейст сказал, утомленно откидываясь на спинку стула;

— Если вы гарантируете, Чумалов, что сметы будут полностью проведены и рабочие руки обеспечены, мы сможем с успехом выполнить работы в течение месяца.

Глеб засмеялся.

— Ну, тут мы с вами не сойдемся, Герман Германович. Какое — месяц! Максимально — десять рабочих дней! Пять тысяч рабочих — к вашим услугам. Материалы по первому требованию — через заводоуправление. Не месяц, а только десять дней, товарищ технорук.

Клейст пристально взглянул на него и впервые бледно улыбнулся.

Бондарный цех стоял ненужным сараем: стеклянная крыша пробита камнями. На переплетах рам, на уцелевших стеклах лежали палки, клепки, обломки обручей и всякая дрянь. А верстаки, трансмиссии, диски оскаленных пил покоились в ржавой коросте и были покрыты инеем — пылью с гор и шоссе. И всюду разливался затуманенный свет: не от этого ли верстаки, пилы, недоделанные бочки были сизы и прозрачны, как лед?

Как-то мимоходом завернул Глеб и сюда. Раньше здесь стружки горели золотом, и бондаря, тоже в стружках и искрах опилок, вперегонки суетились у своих верстаков.

Глеб не пошел дальше: он не любил пустоты и безлюдья. Будет день — придет черед и этому месту: опять запылают стружки, опять полетят брызги опилок, опять пилы вспомнят свои молодые песни…

Он уже хотел повернуть обратно, но вдруг увидел Савчука. Бондарь сидел спиной к Глебу за своим старым верстаком, оглядывал его, пробовал прочность, бил кулаком, а верстак скрипел и кашлял, как дряхлый старик.

— Так, так, старина!.. Не забыл еще? Чуешь?..

Он подошел к пилам и погладил льдистые диски широком лапой, а они зазвенели ему далекими вздохами, будто сквозь сон.

— Ну-ну, девчатки!.. Поглядим, какие будут ваши песни… Ждите, скоро придут женихи — будут плодить с вами бочары, — не бабам на капусту, а во все края земли… Они понесут не капусту, а цемент на стройку… Ну-ну, холостые, не плачьте!..

Глеб тихо вышел из цеха и засмеялся, ласково оглядываясь на дверь бондарни.

…Днем, когда камни и рельсы плавились на солнце, а пустынный завод молчал холодной пылью, паровоз, бросая в небо облака, толкал длинный состав чумазых цистерн с бензином и нефтью. Навстречу, из ворот, в длинных блузах, крича и махая руками, вышли   рабочие.

В исполкоме была получена экстренная телефонограмма, что волпредисполком Борщий отхлестал нагайкой начальника окружной милиции Салтанова, посланного в помощь Борщию по сбору продразверстки, а Салтанов стрелял в Борщия. Сообщалось, что Салтанов с отрядом красноармейцев производил облавы на казаков и городовиков, выгребал зерно из амбаров, выводил последнюю животину из катухов. А потом, когда подводы под конвоем красноармейцев двигались к исполкому, оркестр музыкантов трубил марш. За возами шли хлеборобские бабы, бились головами о телеги и выли вместе с коровами и овцами. И вот под эту музыку произошла в волисполкоме свалка между Борщием и Салтановым.

Бадьин читал телефонограмму с обычным спокойствием, а секретарь Пепло, ожидавший приказаний у стола, румяно улыбался.

— Вот дураки!.. Наскочил черт на дьявола. Распорядитесь, товарищ Пепло, чтобы сейчас же подали фаэтон. Я сам поеду и разберу дело.

— Слушаю-с.

— Кстати, протелефонируйте в окружном, товарищу Чумаловой, чтобы она немедленно явилась сюда. Она запрашивала о подводе в ту же станицу — я ее отвезу.

— Слушаю-с… Сообщить, что вы поедете вдвоем с товарищем Чумаловой?

Секретарь Пепло вздрагивающими веками смотрел на Бадьина и улыбался.

Предисполкома поднял глаза на Пепло, и секретарь отступил от стола.

Как только ушел секретарь, Бадьин встал и прошелся по комнате. И уже не было в нем обычной тяжести и властного бесстрастия: был он строен, кряжист, с упругими мускулами и упрямым поставом головы.

А в женотделе Мехова догнала в коридоре Дашу и под руку проводила ее до выхода.

— Вот что, Даша: не послать ли вместо тебя кого-нибудь из делегаток? Ты ездишь в командировки каждую неделю, а те только болтаются дома. Теперь очень участились нападения по дорогам. Каждый раз, когда ты уезжаешь, я все время боюсь за тебя…

— Не городи чепухи, товарищ Мехова. Какие же мы будем к черту женотделки, ежели у нас душа в пятки уходит от малейшей опасности?

Поля тревожно взглянула на нее и остановилась. А Даша ласково тряхнула ее руку и быстро вышла на улицу, взмахивая самодельным портфелем (там — все: и бумаги и хлеб).

У подъезда исполкома блестел черным глянцем фаэтон, и бородатый кучер на облучке курил от скуки и вытирал нос широкой полою.

На бульваре, загаженном мусором, валялись в пыли двое мальчишек в изорванных балахончиках, с опухшими лицами. Дымилась над ними пыль и таяла в бурых ветвях акаций.

Даша остановилась у фаэтона, поглядела на бульвар, потом в открытое окно кабинета предисполкома, потом опять на бульвар.

Чьи это детишки? Что они здесь делают, беспризорные? Чего смотрит милиция и почему так слепа и безрука деткомиссия? Или сама она беспризорна, как эти несчастные дети?

Она подошла к ограде бульвара и долго смотрела на возню чумазых ребят.

— Ребятки, а ну-ка — сюда!.. Возьмите вот… очень свежий хлеб… Ведь голодные же, малыши!..

Мальчики насторожились и быстро вскочили на ноги. Но тетка улыбалась им ласково, по-домашнему, и была совсем не страшная. А главное — в руке большой кусок хлеба. Повязка наводила страх (они давно знают, какая сила в этой повязке), но хлеб был свежий и издали опьянял сладким запахом.

— Да, да… иди, а ты — в приют… знаем… хорошая живодерня.

Один из мальчат встряхнул лохмотьями и бросился наутек. Даша засмеялась и разломила хлеб пополам.