За ребром утеса фыркала и брыкалась лошадь и гремела удилами. Туда и оттуда перебегали в одиночку казаки с обалделыми лицами.

— Веди сюда!.. Какого там черта они голову морочат?..

Одна усатая папаха остановилась около утеса и вытянулась с ладонью у шапки и локтем на отлет.

— Баба, господин полковник… Хай повисють ее на ясени и — байдуже. Она, бисова душа, Лымаренку раком поставила… Разрешить, господин полковник…

— Веди, не разговаривай… дубина! Вместо нее я вас перевешаю, трусов. Только на баб ловкачи, мерзавцы!..

Оравой, путаясь в винтовках, поволокли ее через камни, ямины, по траве и поставили прямо перед лошадью, а лошадь бешено храпела и выкатывала глаза, Даша почувствовала влажный, горячий запах конского пота.

Она стояла прямо и смотрела на полковника. А полковник, похожий на калмыка, тоже смотрел на нее. Он был в черкеске, с серебряным поясом в висюльках, в серебряных погонах, в плоской мерлушковой шапке-кубанке. Лицо грязное, давно не бритое. Длинные черные усы покрывали и губы и подбородок.

— Отставить! Два шага — назад!

Даше стало легко и вольно. Воздух сразу перестал пахнуть мокрой шерстью, и она поняла, что между этим офицером на коне и шайкой она — одна. Платок у нее был сорван и затоптан в сутолоке. Бледная, с замирающим сердцем, Даша трепетала неудержимой дрожью.

— Стриженая… Коммунистка? Даша смотрела на него и молчала.

— Кто ехал с тобой в фаэтоне?

— Товарищ Бадьин… предисполком…

— Предисполком? Это по-каковски?

— А по-таковски… по-русски…

— Врешь. Русский язык не такой. Это ваш жаргон — не то жидовский, не то воровский…

— У нас, в Советской России, воры не плодятся.

— Это ново… Почему же?

— А мы беспощадно стреляем их.

Позади грохнул артельный хохот.

— Вот, бодай  ее,  бисова баба!.. Стрегочет, скаженная, как сорока.

Полковник не отрывал глаз от Даши и усмехался.

— А у вас все такие коммунисты, как этот губернатор? Разве полагается бросать своих товарищей в опасные моменты?

— Ничего подобного. Это — не он… Это я сама…

Скулы офицера вздрогнули, усы зашевелились. Он улыбнулся.

— Вот как!.. Это что же — с расчетом на нашу глупость?

— А это дело ваше, как понимать… Сделала — и конец!..

Полковник жвыкал нагайкой и глядел на Дашу с улыбкой калмыцкого идола.

А Даша все время чувствовала необычайную легкость. Грудь ее дышала ровно, спокойно, и голова была точно пустая — ни мыслей, ни жалости к себе, ни страха. Будто она никогда не была так свободна и молода, как сейчас. И удивилась: почему это так тянет ее к себе вон та одинокая сосенка на скале, у самой вершины горы (ой, как высоко!), почему она впервые видит такой густой воздух над склонами гор и почему он в лиловых переливах? И не сосенка здесь важное, и не воздух, а что-то другое, родное, крылатое, чему она не может дать имени…

— Ты говоришь смело, стриженая. И держишь себя достаточно весело. Такой случай у меня — первый. Ваши, когда они мне попадаются в руки, извиваются, как глисты… Может быть, ты рассчитываешь, что я тебя отпущу — как женщину? И не думай: я сейчас тебя повешу.

— А мне все равно… Я на то и шла…

Скулы полковника набухали и вздрагивали, а маленькие глазки искрились от смеха.

— Я — ваш непримиримый враг и каждого коммуниста уничтожаю без всякой пощады. Но ты пока держишь себя неплохо. Любопытно, как ты пойдешь под петлю…

Не отрывая от нее глаз, он поднял к голове нагайку.

— Байстрюк!..

Из толпы вразвалку вышел бородатый казак в черной лохматой папахе. Весь он был покорный, немой и тяжелый.

Он взял Дашу под руку, и рука его тоже была тяжелая и рыхлая. И не рука ее вела, а она несла руку, и эта рука казалась ей чудовищной.

Никак не могла оторвать своих глаз Даша от сосенки, которая реяла в огневом воздухе  (ой, как высоко!). Так хорошо пьяно пахнет весной, и листочки распускаются на деревьях светлячками и пересыпаются радугой. И ручеек играет погремушкам в камнях. А тяжелая рука невыносимо тянет вниз. Голова такая свежая у Даши, и нет мыслей, а вместо мыслей — лиловые переливы воздуха. И оттого, что давила чужая рука, что-то хотела вспомнить Даша и никак не могла: что-то нужно вспомнить очень важное, неотложное, полное огромного смысла. Какой воздух хороший — весна! А сосенка вся в полете — нагнулась над пропастью и расправила крылья (ой, как высоко!..). Да, да… в этом было все… Товарищ   Бадьин — жив. А она, Даша, — былинка: была — и нет ее…

Рядом с нею сопел и сморкался лохматый казак, но она не видела его, а только — воздух и густые лиловые глубины.

Веревка шоркнула где-то далеко, за шеей, но она как будто не слышала и вовсе не заметила, как толкнул ее казак.

Да, да… Глеб… Ведь это было так давно!.. Милый, глупый Глеб!.. Такой он большой и родной, а такой глупый!.. Вот он промелькнул, и — не жалко. Ой, как далеко!.. Лиловые глубины, и сосенка, и — огненный дождь в весенних деревьях…

Опять где-то рядом шоркнула веревка, и опять — тяжелая рука навалилась на плечо.

Она шла обратно. Впереди нависал пластатый утес в капели, а за ним дымились заросли леса, а за лесом, в воздушной глубине, до самого неба взлетала зеленая гора.

Полковник смотрел навстречу Даше пристально, исподлобья и улыбался усами.

Кроме нее и этого человека на коне, никого не было.

— Молодец, стриженая!.. Этот номер у тебя вышел недурно. Особенно здорово, что ты женщина. Можешь идти… Тебя не тронет никакая собака.

Он с размаху ударил нагайкой коня. Екнула селезенка, и лошадь в два прыжка исчезла в кустах.

Даша не помнила, как вышла из ущелья. Только одно осталось в памяти, ярко и радостно: серенькие птички-хохлатки на дороге. Упорхнут вперед и — опять купаются в пыли. Поднимут у нее хохолки, пикнут и — упорхнут.

Но как только распахнулась перед ней предгорная ширь с пологими увалами и долинами,   ей стало страшно. Одинокая, беззащитная среди этой пустыни, она только сейчас почувствовала тот слепой ужас, когда теряешь рассудок, когда безумно хочется бежать с отчаянной надеждой спастись от гибели. Спрятаться бы где-нибудь под кустарником или провалиться в неожиданную яму заросшую бурьяном, чтобы дождаться мирных людей, которые пойдут или поедут по шляху… Но всюду было пусто и безжизненно. Ей казалось, что позади цокали копыта — множество копыт, — и она бежала изо всех сил, задыхаясь от страха. Она оглядывалась, но на дороге никого не было. И когда останавливалась, изнемогая от усталости, топот копыт обрывался и ее охватывала звенящая тишина.

Позади одна за другой громоздились горы, в обрывах, скалах и зеленых склонах; широкими провалами чернели ущелья, мохнатые от дремучих лесов.

Вдали, за волнами холмов, на высоком взгорье волновалась в мареве станица и белела столбом колокольня с одним черным глазом наверху. А за станицей, за взгорьем туманно зубрилась гряда горных хребтов.

Кое-как Даша поднялась на холм. Станица издали казалась безлюдной и угрюмой. Она была слепая, но видела степными глазами, как волчица. Это она, бородатая, папашная, наложила на нее страшную руку Байстрюка.

Даша споткнулась о камень и упала в дорожную пыль. Очнулась она от боли в коленке. Похрамывая, отошла в сторону и села на траву, около пашни.

Высоко над головою — синее небо и облака, а кругом — дымные холмы и тишина необъятных далей.

Вправо и влево зеленела молоденькая трава, прозрачная, с золотой пылью, и горели желтые цветочки одуванчика — маленькие, недавние, как цыплята. Они шевелились и смеялись, такие хорошенькие и родненькие…

И как только увидела Даша эти цветочки, она вскрикнула и захлебнулась слезами. Потом сразу же успокоилась, замолчала, но встать не могла: не было сил. Она отлежалась немножко, опять встала и пошла, прихрамывая, но не по дороге, а по траве.

И тут впервые услышала жаворонка. Она поглядела на прозрачные перышки облаков, вздохнула и улыбнулась.