Что же касается вас, преподобный Макгилл, вы радовались моим делам и сейчас не чувствуете себя грешником, потому что не вы нажимали на курок, не вы подкладывали бомбы, не под вашими руками хрустнула гортань дочки Мура. Но ведь это Всевышний повелел нам ступить на этот путь. — Микки схватил список правой рукой и смял его. — Не по своей воле я убил доктора Али, доктора Денби или доктора Фридмана — я лишь исполнял Его волю, так же, как и вы. Я посвятил этому всю свою жизнь. Я принес жертву во имя человечества и во славу Его. Мне неведомо, почему Господь избрал меня для этой роли — вполне возможно, что Он не посылает праведных в ад ради высшего блага, а избирает грешников, вроде меня, и велит им грешить ради Него.

Понимаете, Господь выражает себя через парадоксы. Вы знаете, что такое парадокс, преподобный Макгилл? Это когда какое-то явление и его противоположность существуют, по воле Бога, в неразрывном единстве. Я считаю, что сегодняшние святые и мученики — живые примеры таких парадоксов. В войне, в которой мы с вами участвуем, войне против атеизма современного общества, святые не те, что будут восседать по правую руку от Господа. Истинные святые, истинные мученики сгинут в преисподней. Ведь ради спасения ближнего им пришлось пожертвовать не только жизнью, но и бессмертной душой.

Когда Микки произносил последние фразы своей речи, вокруг столика собрались уже все взрослые участники пикника — человек шестьдесят, — и даже те, кто подошел позже и не мог уловить смысл размеренных, мрачных сентенций Микки, понимали, что происходит что-то очень значительное. Самые ярые болтуны потрясенно молчали, а любопытные, пытавшиеся задавать вопросы, мгновенно закрывали рот под гневными взглядами остальных. Гарольд Деверо не поднимал глаз от стола, будто пытаясь прочесть на отполированном дереве ему одному видимые знаки. Чуть поодаль играли дети. Они сидели на траве и выкрикивали: «Утка, утка, утка, утка, ГУСЬ!» Микки Педант умолк: он сказал все, что хотел. Теперь из него никто больше слова не вытянет.

Преподобный Макгилл не мог позволить себе заплакать прилюдно — он закрыл руками лицо и крепко прижал пальцы к глазам, чтобы не выпустить просившиеся наружу слезы.

В старом подвале, в голубой комнате, две стены уже были заставлены картонными коробками от пола до потолка. Конверты, папки, бумаги, пленки, диски. Показания свидетелей, отчеты полиции, результаты вскрытия, фотографии с места происшествия. Много чего еще предстояло упаковать. Джоан в подвернутых голубых джинсах и белой рубашке с короткими рукавами оглядывала эти кипы и никак не могла понять, как все это умещалось в крохотной комнатке. Двадцать лет раздумий и ожиданий, отчаяния и молитв были собраны здесь — и Дэвис решился все это выкинуть.

— Все, конец, — сказал он ей в тот вечер, когда Сэма Койна последний раз провели по тюремному коридору в оранжевой робе и цепях на лодыжках и запястьях. — Пора от всего этого избавиться.

Джоан подошла к креслу, в котором он сидел, и уселась к нему на колени.

— Ты правда хочешь все это выбросить?

Он прижал ее к себе, обхватив обеими руками, — это были покрытые пигментными пятнами руки пожилого человека.

— Да, все, — сказал он. — Все до последней странички, последней карточки. Все безумные гипотезы, которые я записывал в блокноты, все компьютерные портреты. Каждую скрепку, каждую скобочку. Все в одну кучу. И пусть кто-нибудь это увезет.

— И сожжет?

— Да! И сожжет!

Они возьмутся за дело вместе и все упакуют. На это уйдут, пожалуй, все выходные. Правда, выходные теперь ничем не отличаются от будних дней и не будут отличаться даже тогда, когда все дурные воспоминания превратятся в золу и пепел и муж станет принадлежать только ей, ей одной. Она тоже выйдет на пенсию. Осенью. После того как все ее пациенты найдут новых врачей. Когда тебе сорок девять, каждый месяц пролетает быстрее, чем предыдущий, а все равно кажется, что до осени еще далеко-далеко; так, когда тебе десять, а на дворе Рождество, трудно представить, что когда-нибудь наступит лето. Джоан коротала время, придумывая, во что можно будет превратить эту комнату, избавившись от бумажных россыпей.

— Можно в студию. Будем вместе учиться рисовать, — говорила она.

— Хорошая мысль, — отвечал он.

— Или будем заниматься в ней спортом.

— Мы же много гуляем.

— Да, но зимой…

— Тоже верно.

— А еще можно купить бильярдный стол.

Он засмеялся:

— Что-то я не помню, чтобы ты играла!

— Ты мог бы меня научить.

— У меня когда-то неплохо получалось…

— Ты рассказывал.

— …еще в медицинской школе.

— Вот и докажешь, что не хвастал.

Он велел ей выкинуть даже семейный архив: целую тонну бумаги, картона и старых фотографий, соединявших его с Уиллом Денни, и Анной Кэт, и всеми прочими родственниками, составлявшими его генеалогическое древо.

— Позвони в общество любителей истории, или в библиотеку «Ньюберри», или мормонам. Может, им на что-то сгодится. Меня это больше не интересует.

Джоан была в полном восторге. Последние несколько месяцев она не раз говорила, что судебный процесс стал настоящим испытанием, причем не только для подзащитного, но и для всех участников. Детективы, дававшие показания, старели буквально на глазах. Прокурор штата потерял больше десяти килограммов веса, и в прессе начали появляться ехидные высказывания: мол, жители штата Иллинойс, известные любители мяса, могут и не выбрать такого худого и хилого губернатором. Джоан тошнило по утрам — ну будто она была беременна и страдала от токсикоза! — а когда процесс завершился, родились, а точнее, возродились сразу две жизни: ее и мужа.

Она набила коробку до отказа и с трудом закрыла ее крышкой. Не страшно, аккуратность в этом деле не главное. Все эти коробки приготовлены для крепких парней, нанятых специально, чтобы увезти это барахло на свалку в ближайший понедельник. Какой это будет чудесный день! В этой комнате не останется мучительных воспоминаний, у нее появится будущее.

Джоан собрала еще одну коробку, укрепила ее дно скотчем и протянула руку к ящику, чтобы вытряхнуть в коробку его содержимое. Это были какие-то старые документы, очевидно, хранившиеся еще со времени убийства Анны Кэт, пожелтевшие и рваные сверху или по краям, вылезавшим из стопок. Странички обтрепались, загибаясь каждый раз, когда ящик открывали или закрывали. Между папками валялись старые диски с данными, записанными в таких древних форматах, что едва ли удалось бы отыскать компьютер, на котором их можно было прочитать. Она выкинула их туда же, в коробку — диски шлепались друг на друга с глухим стуком.

Из самого дальнего угла ящика Джоан достала коричневую папку, перетянутую потемневшей от времени резинкой. Содержимое папки казалось нетронутым. Не удивлюсь, если Дэвис этого вообще не читал, подумала она. Это были показания друзей Анны Кэт, собранные полицией сразу после ее убийства. Каждая беседа на нескольких листах с черной скрепкой в углу, как школьное сочинение. Джоан стала просматривать их и поняла, почему Дэвис скорее всего сразу отложил их в сторону. В них было столько эмоций, столько горя, сентиментальных воспоминаний и лирических отступлений! Одна девочка рассказывала, с каким удовольствием Анна Кэт ходила с ней по магазинам, другая — как она шутила, какой бескорыстной была в отношениях с подругами. Вряд ли эти рассказы могли помочь следствию. И Дэвису, конечно, нелегко было такое читать.

Особенно вот это.

Листочки бросились ей в глаза потому, что к ним была прикреплена записка, кое-как державшаяся на высохшей клейкой ленте. Она была, очевидно, написана кем-то из детективов и адресована коллеге: