И тут Анна поняла, что вино начало действовать и теперь она стала похожа на обычную подвыпившую девчонку. От смущения она вздрогнула:

– Кажется, я сегодня слишком много выпила. И теперь такая дура. Простите, но форель мне уже не осилить.

– Совсем вы не дура, – спокойно заметил Уэстуорд. – И говорите вы все очень правильно. Я действительно большой и мерзкий зверь и поэтому советую вам быть со мной поосторожнее.

Анна неожиданно рассмеялась, чувствуя, как улетучивается вся ее неловкость.

– Ваш акцент просто очарователен. Вы не из Новой Англии[28]?

– Я родился немного севернее. В штате Вайоминг. Анна вновь удивленно подняла бровь:

– Но ребята из Вайоминга никогда не скажут: «И говорите вы все очень правильно», мистер Уэстуорд, они скажут: «В самую точку, деваха».

– Кстати, здесь делают великолепное мороженое, – произнес неожиданно Филипп, стоило только официанту возникнуть из полумрака перед их столиком.

– С меня довольно. Спасибо.

– Может быть, кофе?

– Да, пожалуй.

Он заказал кофе для двоих и, повернувшись на стуле к Анне, положил ногу на ногу:

– А вы сами-то были в Вайоминге?

– Мама и я проехали как-то по шоссе от Шайенна и Ларами до Рок-Спрингс. Теперь вам осталось только сказать мне, что вы из семьи фермера.

– Почти угадали.

– Так где же вы появились на свет?

– В Каспере.

– Да, вам пришлось проделать немалый путь, человек из Каспера и Вайоминга. А теперь у вас есть свой самолет, вы носите смокинг и едите трюфели.

– А также развлекаюсь в обществе прекрасных женщин, которые выглядят как цыганки и говорят словно прорицательницы. Да, мне действительно пришлось проделать немалый путь.

Голова слегка кружилась, хотя пьяной Анна себя не чувствовала, и ей казалось, что она контролирует себя. Она спокойно положила ладонь на его руку. Филипп даже не вздрогнул от неожиданного прикосновения.

– Вы действительно верите, что ваш отец жив?

– Не знаю. Надежда – это как болезнь, Анна. Я сумел выдержать испытание надеждой. Мать не смогла. Напрасные ожидания ее убили.

– Скажите, вы похожи на своего отца?

– Да.

– Если вы не живете надеждой, что же тогда остается, Филипп?

– Пустота. – Глаза Уэстуорда потемнели. – Нечто во мне самом, чего я не смогу никогда понять. Моя мать не вышла снова замуж, а я – не имел отца. Я вырос, разглядывая его фотографии, хранящиеся в трех семейных альбомах.

– А вам не приходило в голову, что отец мог сам сдаться русским?

Филипп тут же убрал свою руку из-под ее ладони:

– Предателем он не был. У него были все задатки выдающегося человека, но его просто выбросили на помойку.

До этого момента Анна не видела его в таком волнении. Сейчас ей показалось, что внутри Уэстуорда включился мощный генератор.

– Значит, не он, а его предали.

– Да, – с силой произнес Филипп. – Он оказался предан теми, кому доверял больше всего на свете. Он предан своей страной, своим правительством, своими командирами. Короче говоря, всеми теми, кто обладал властью. Правительство просто сжевало этих людей, таких, как мой отец, и выплюнуло. Они сгнили заживо ради высших политических соображений. О них просто забыли, о верных гражданах своей страны.

Глаза Филиппа сузились, сжатые губы превратились в тонкую линию. Анну почувствовала исходящую от собеседника огромную внутреннюю энергию.

– Люди, обладавшие властью, молчали, пока на их глазах совершалось преступление, а затем сделали все, чтобы правосудие никогда не восторжествовало. Но оно должно восторжествовать. Уверен, ваша мать понимала это.

Анна сидела молча, глядя в глаза своему собеседнику. Как сквозь алмазную грань, Анна увидела за красивым фасадом твердую и жесткую решимость этого человека. Что-то неколебимое и основательное, чего она ни разу не встречала в своей жизни. И вдруг Анне показалось на мгновение: перед ней сидит не богатый джентльмен, а мальчик с фермы, и глаза его горят, как сапфиры, в свете настольной лампы. От нахлынувшего на нее чувства нежности к нему она опустила глаза.

– Что вы имели в виду, когда говорили о «правосудии»?

– Прежде всего следует найти этих людей, даже если только один из них жив. Даже одного, но найти любой ценой. А затем наказать всех, ответственных за совершенное преступление. – Голос Уэстуорда был спокоен и холоден.

– Вы имеете в виду русских?

– Виновных.

– Но это невозможно. Поверьте, я знаю все, что касается правосудия. Даже не надейтесь на наказание виновных, когда прошло столько лет.

– Я верю в правосудие, – спокойно произнес Филипп. – Я верю в возмездие.

– Пожалуйста, не говорите так. Это меня пугает.

– Почему? – В голосе чувствовался холод отчуждения: – Почему это вас пугает?

Уэстуорд взглянул на часы и добавил:

– Уже поздно. Будет лучше, если я вас отвезу в Вейл. Чувствовалось, что он испытывал некоторую неловкость, может быть, раскаивался за свою неожиданную откровенность. Она сидела молча, пока он оплачивал счет. Когда они проходили мимо других столиков к выходу, за ними наблюдала не одна пара глаз.

Хотя Филипп и заметил, что уже поздно, но Анна не ожидала, что давно перевалило за полночь: люди по-прежнему прибывали в ресторан на ужин.

На стоянке было холодно. Они прошли мимо «феррари», «порше», «роллс-ройсов», не произнеся ни слова. Когда он помогал Анне сесть в машину, она быстро обернулась и, глядя ему в лицо, сказала:

– Простите. Не помню, что в точности я сказала или сделала, но простите. Во всем виновато только вино.

В темноте не было видно его глаз.

– Нет, не вино. Виноват я. Поэтому простите меня.

Его рука, придерживающая дверцу, сделала движение вверх, и он коснулся лица Анны. Пальцы были очень теплые. Анна сделала ответное движение головой и потерлась слегка щекой, ласкаясь о его мощную ладонь. Она услышала какой-то странный легкий звук, который он издал в темноте.

Затем Анна высвободила руки, притянула лицо Филиппа к себе и крепко поцеловала его в губы. Она ощутила, как мощное мужское тело прижалось к ее телу. Ей показалось вдруг все очень знакомым, родным, будто она давно знает этого человека, лицо которого скрыто сейчас черной непроницаемой тенью, знает всю свою женскую одинокую жизнь. Наверное, она ждала, ждала жадно, до боли, когда с ней случится такое, сама до конца не сознавая, что ждет именно его. Анна чувствовала, что тает в его объятиях, отдавая ему мягкость и нежность своего тела.

Филипп поцеловал Анну с каким-то величием и трагической серьезностью – прежде ее никто так не целовал, – и сердце взметнулось ввысь на мощных, внезапно выросших крыльях навстречу солнцу и теплу. Так орел вырывается из темного горного ущелья на свет голубых небесных просторов.

Но он отстранился, когда Анна разжала влажные губы, готовые принять его. Он смотрел на Анну, но она не могла разобрать выражения его лица и глаз. Она только шептала вновь и вновь его имя, а Филипп лишь качал головой и отстранялся все дальше и дальше.

Анна чувствовала, что вся дрожит, и ей не хотелось, чтобы Филипп заметил это. Наконец она очутилась в машине и вжалась вся в кожаную мягкость кресла. «Поцелуй – это только поцелуй», – эхом вдруг пронеслась в голове старая песня. «А вздох – это только вздох».

Филипп почти ничего не говорил по дороге в Потато-Патч. На повороте Анна сказала, что замерзла, и попросила включить печку. Возникшее напряжение росло и стало почти осязаемым, поэтому молчание спасало положение.

Филипп подвез ее к дому матери. Он повернулся, чтобы сказать что-то, но Анна не дала ему даже рта раскрыть. Она подалась вперед, и вдруг их губы слились в поцелуе.

Слов не было, были только жадные уста – они щедро давали и брали с алчностью, они искали и находили, с жаром ощущая вкус всесокрушающей страсти другого. Филипп взял руками лицо Анны и начал целовать ее в губы, в виски, в шею. Она вся изогнулась, недвусмысленно приглашая к дальнейшему.