— Тебя бы вот попросить — заделывать.

— Я, Вась, всегда за товарища.

— Конечно. Мозгу-то чуть, на что другое не хватит.

Дрифтер не обиделся, зареготал — со всеми за компанию. Васька повернулся лицом к переборке. Но дрифтер опять к нему пристал:

— Васька, а Васька!

— Ну чо тебе?

— Не чокай, мы те все равно спать не дадим. Ты как их зовешь, пацанок, — Сашка и Машка? Или же — Сонька и Тонька?

— Что я их — для потехи родил?

— А для чего, Вась?

— Дурак ты. Им жить надо. Имена им для жизни дают. Не просто так, корове кличка.

— Ну, дак как же ты, как же ты их, Вася?

— Как же… Одну — Неддочка. Недда.

— Ух ты! Кит тебя проглоти полосатый! А другую, Вася?

— Другую — это… Земфира.

Я думал — они до слез нарегочутся.

— Не, Вась, не обидься. Заделал плохо, дак хоть назвал хорошо. Неддочка, значит, и Земфира? Ах ты, цыган.

Васька помолчал и вздохнул тяжким вздохом:

— Не, бичи, я вижу — вы так не кончите. Ну-ка я вам сказку расскажу.

Дрифтер запрыгал, заскрипел лавкой.

— Давай, Вася, травани чего-нибудь божественное про волков.

— Жил, значит, король. В древнее время. Молодой и распрекрасный.

— Это где же было? — спросил Шурка.

— Где? В Турции.

— Там не король, там султан. С гаремом.

— Сиди! — заорал дрифтер. — Шесть классов кончил, а все знает — где король, где султан. Дай сказку слушать.

— Жил, значит, король, и служил у него кандеем один бич, с детства порченый. Горб у него был на спине.

Шурке не понравилось:

— А без горба нельзя?

— Нельзя. Тут все дело в горбе. А условие кандею такое было — каждый день новую похлебку варить. Чтоб без повтору, иначе секир-башка. Ну, изворачивался бич. И король его за это очень любил. Как приедет с охоты, сразу — кандея: "Чего сегодня настряпал?" — "Супа с оленем, господин король". — "А вчера разве не с оленем?" — "Никак нет, господин король, вчера с кабаном". — "А завтра?" — "А с этим, как его, с медведем". — "Ну валяй. Но если ты мне, швабра, то же самое сваришь, чего я уже отведал, я те голову острой шашкой снесу и прикажу моим ближайшим помощникам съесть!" Так ему, бичу-то, жилось. А звали его Маленький Мук. Да, и вот как-то приходят три ведьмы. Мымры ужасные, из-под носа клыки торчат. Идут к этому кандею на кухню…

— Где ж охрана была? — Шурка спросил, военный человек.

— Где? Вся с королем уехала, на медведя. А ведьмы — они через любую охрану пройдут. Да, и говорят они кандею: "Слышь, кандей, а хочешь — мы тебе горб исправим?" — "Как так?" — "А это наше дело. Исправим и все. Красив будешь, как принц, и королевская дочка в тебя влюбится без памяти. Двенадцать потрохов тебе нарожает и верность будет блюсти. Ты, например, в море уйдешь, брильянты искать на дальних островах, а она хоть черным хлебушком перебьется, а верность тебе соблюдет". — "А что же я за это должен сделать?.." — "А вот чего. Супа ему с оленем навари". — "Дак он уж рубал с оленем". — "Вот еще навари".

— Ать, стервы! — дрифтер опять заерзал.

— "Э, — говорит кандей, — так я не только что горба, так я головы лишуся". — "Ну как хочешь, — ведьмы сказали, — мы тебе самое легкое предлагаем". — "Да вдруг он заметит? На кого мне тогда сваливать?" — "А вот, говорят, в том-то все и дело! Тебе еще гарантию дай. Какое же с твоей стороны будет геройство?" А за королевскую дочку геройство надо бы проявить.

— Это понятно, — Шурка кивнул. В карты он уже не глядел.

— Ну, кандей почесал горб и думает: "Была не была. Сварю я ему с оленем. Со вчерашнего вроде осталось. Может, он и не заметит". Приезжает король с охоты: "Супчику бы, говорит, навернул сейчас, тарелок бы восемь!" "А пожалста, господин король, целый бак наварили". Сел король за похлебку. "Это чего, говорит, я отведываю?" — "А что, не вкусно?" — "Вкусно, говорит, и даже жалко, что я этого больше в жизни не порубаю". Тут у кандея надежда появилась. Вдруг его король помилует. И он все же честный был, кандей, до сих пор не врал ни разу. Бац королю в ножки и лбом трясет. "Ты чего это, верный Мук?" — "Виноват, господин король, вы это уже вчера рубали". Король сразу и ложку бросил. "Ах ты, волосан, где моя любимая шашка?" Сразу к нему вся охрана кидается. "Вот, господин король, мою возьмите". — "Нет, уж лучше мою"… Король и на охрану озверел: "Я сказал — мне мою любимую чтоб дали! Я всю жизнь мечтал кому-нибудь этой шашкой башку снести, да все случая не было…" Побежали, значит, за любимой шашкой… Тут Васька примолк.

— А дальше чего было? — спросил дрифтер. — Э, ты не спи! Досказывай. Принесли шашку, а дальше?

— Кто сказал — принесли?

— Побежали, побежали за ней.

— Вот. Побежали. Это дело другое. А шашки-то — нету.

Дрифтер чуть не до слез растрогался.

— Сперли, шалавы! Вот те и ведьмы, а?

— Ага, — Васька сказал. — Ведьмы. Он уже совсем был сонный.

— А он, значит, не хочет другой, не любимой?

— Не-е, не хочет.

— Васька, не спи. Васька!

Васька только замычал.

— Васька, этак мы сами не заснем. Что дальше-то было?

— А я не знаю. Не придумал.

— Что же ты, вражина, непридуманную рассказываешь? Это как называется?

— Завтра придумаю. Доскажу.

Дрифтер до того обиделся — чуть дверь не разнес, когда уходил к себе в каюту. Потом все же успокоились бичи, поздно уже было, улеглись. Одни Шурка с Серегой еще доигрывали кон, а после сводили счеты:

— Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь…

Как я понял, Серега снова продул. Наконец и он угомонился, вытянулся в койке, а на сон грядущий оглядел перед собою весь подволок и переборку. Он, как поселился, сплошь их обклеил всякими красотками. Из журналов, да и своего производства — Надьками-официантками, Зинками-парикмахершами, — в кофточках и так, неглиже на лоне природы, где-нибудь он их за сопками снимал, средь серых скал, гусиная кожа чувствовалась. Он даже расписание тревог убрал, чтоб разместить всю коллекцию. Потом и Серега щелкнул плафончиком.

Тьма настала кромешная и тишина, только вода шипела близко, у меня над головой, а где-то далеко, в теплом нутре урчала, постукивала машина. И я летел один, качался над страшной студеной глубиной. Все сказочки для меня кончились. Они-то, впрочем, давно уже кончились. Я в этом рейсе как будто впервые плавал, заново открылись у меня глаза и уши, и я все видел и слышал со стороны, даже себя самого. Странно, кто это со мной сделал? Может быть, эта самая Лиля? Да нет, она уже потом появилась, а сначала мне самому вдруг захотелось совсем другой жизни, где ничего этого нет — ни бабьих сплетен, ни глупостей, ни тревоги: что там делается дома, чем будешь завтра жив. Потом она появилась — в Интерклубе мы познакомились, на танцулях. Чествовали тогда не то английских торгашей, не то норвежцев, теперь не помню, а помню, как… Ну, вы представляете, как это бывает, когда полон зал и накурено, хоть топор вешай, и все уже обалдели, выпили, накричались, обмахались всякими там жетонами и значками, и уже кое-где спят в углу, на сдвинутых стульях, а у массовички регламент еще не кончился, — хотя она уже еле ползает и хрипит, как боцман на аврале, — ей, видите ли еще хочется, чтоб мы теперь всей капеллой станцевали «международный» танец: "Внимание! — хлопает в ладоши. Эттэншен плы-ыз! Смотрим все на меня. Делаем, как я. И-и раз! И-и два! Беремся все за руки". И вот чья-то рука оказалась в моей, только и всего. Горячая, цепкая. Потом я ее в буфет повел: "Плы-з, леди, плы-ыз", раздобыл выпить, и мы посидели за столиком, а рядом сложил голову какой-то мулат. Иногда просыпался, подмигивал нам. Та еще была атмосфера! И я зачем-то слова коверкал «по-иностранному» — до дурости какой-то или отчего-то вдруг оробел, — а она все допытывалась: "Вы англичанин? Инглиш? Нет, вы норвежец!" Пока я ей не брякнул: "Из тутошних мы, не робей". Как она рассмеялась!.. На ней было зеленое платье с вырезом, платок за рукавом, и волосы — копной. Потом я ее провожал. Я еще ничего не знал про нее, кто она и что она, но вдруг померещилось, что я свое нашел, и теперь я все к чертям перепахаю, меня на все хватит. А вот упал — в первой борозде. Из того же я теста, что и все прочие.