На гимнастерке Владимира, очень невоинственно сидевшей на худых плечах, красовались теперь погоны старшего лейтенанта. Их совсем недавно ввели в армии, из которой Владимир еще не был окончательно списан.

Он ходил по комнате уже без палочки, не хромал, как прежде, и беспрестанно курил одну папиросу за другой. Алексей понимал, что это от волнения, беспокойства за своего брата, хотя Владимир ничем больше не выдавал своего состояния. Наоборот, говорил он спокойно, уверенно, подбадривая Алексея и, возможно, заодно успокаивая этим себя.

— Ход войны теперь в наших руках, не то что было раньше, когда начинал я. Триумфальный марш тебя, понятно, не ждет, однако воевать стало веселее. И, между прочим, ты сам этому помог. В том, что фашисты потеряли под Сталинградом три тысячи самолетов, есть и твоя заслуга. Твоя и твоих друзей по заводу. — Владимир остановился посреди комнаты и посмотрел на Алексея. — А когда ты получишь окончательный ответ?

— Уже получил.

— Отпустили?

— Рекомендовали решением парткома. Месяц доработаю, и все.

— Надо же… — протянул Владимир. — Твоя настойчивость одержала верх и тут. Ну что же, как говорят, с богом! Авось дойдешь до Берлина.

У входной двери послышались дробные звонки, и Владимир пошел открывать. Алексей понял, что это Юра: никто другой с такой озорной удалью не звонил.

Резкий, надтреснутый голос Юры донесся до Алексея еще из сеней:

— Привет, Пермяков-старший! А ну покажи мне, где здесь Аника-воин? — Войдя в комнату, он откинул воротник полупальто, сорвал с шеи цветастое кашне и бросил его на диван. — Вот он где, герой-самозванец! Рассказывай, — садясь на стул, сказал Юра, — как это в твоей гениальной башке созрела такая идея? Ему, видите ли, мало геройских подвигов здесь, — продолжал Юра, обращаясь к Владимиру, — так он еще решил увенчать себя лаврами Марса.

— Ты чего на него напустился? — спросил Владимир. — Человеку, можно сказать, оказана честь. Ты знаешь, какой там идет отбор?

— Все знаю и все понимаю! — не унимался Юра. — Но с другом своим расставаться не хочу. И в какое время! Когда прорвана блокада Ленинграда. Когда окончательно расчехвостили эту шпану под Сталинградом вместе с их паршивым генерал-фельдмаршалом. Да у нас в театре, если хочешь злать, все плачут от радости. Празднуют победу, а он…

— До победы еще надо пройти не один Сталинград, — урезонил Владимир.

— Но все равно, Алексей! Есть ли смысл уходить сейчас?

— Можно подумать, что сейчас не нужны солдаты, — нехотя отозвался Алексей. — Сейчас, когда погибли миллионы…

— А я совсем не хочу, чтобы среди них оказался ты. Ты — мой лучший друг, талантище… добрая душа, понимающая искусство! В тебе же, дурная голова, заложены бесценные богатства духа! И чтобы все это ушло в тартарары?..

— Они тоже были талантливы. Тоже знали и понимали искусство и тоже унесли с собой бесценные духовные богатства.

— А-а!.. — махнув рукой, закричал Юра. — С тобой разве можно говорить, как с нормальным человеком? Я вот покрутился в прифронтовом стройбате до седьмого пота, поползал, как крот, в грязи, всю жизнь не забуду.

— Ну вот, а мне и вспомнить нечего.

Алексей чиркнул спичкой и закурил, давая понять, что с этим разговором покончено, но Юра продолжал кипятиться:

— Не вижу причин для шуток. Война пошла под уклон. Мы, каждому ясно, победим. А ты суешь свою дурацкую башку под пулю в тот момент, когда обойдутся и без тебя.

— Интересно, что получится, если так начнут думать все? И вспомни свой оптимизм в первый день войны. Не ты ли уверял, что она кончится через два месяца?

— Ортодокс!

— Не ортодокс, а сознательный боец Красной Армии, — улыбнулся Алексей и тотчас нахмурился. — Я иду вместо Владимира, вместо Коли Чуднова… И вообще, дал я себе однажды клятву, а слово надо держать. Устраивает?

— А вот Колька Спирин мне написал, что стал бояться пули. Понимаешь? Хочу, говорит, своими глазами увидеть победу. Какая она будет…

— Дорогой Юра, — вступил в разговор Владимир, — агитация твоя запоздала. Алексей получил ту самую возможность, которая могла и не представиться. А она ему нужна. Да и сам-то ты продырявленный. Сам в бригады фронтовые рвешься.

— При чем тут я? А ну вас! Вы всегда были твердолобыми. Вы даже от счастья отказываетесь, когда оно к вам в руки идет!..

Владимир предупредительно покашлял, и Юра, сообразив, что в горячке сказал много лишнего, круто переменил тему:

— Ну, ладно — валяйте, вам видней. Вот, Володя, твои билеты. Кланяйся Галинке. — Он накинул на шею кашне, аккуратно разгладил его, застегнул пуговицы и посмотрел на Алексея. — Может быть, пойдешь и ты? — Алексей молча покачал головой. — Тогда бывайте! Адрес старый: дом семь, квартира восемь, милости просим.

После ухода Юры Алексей стал не спеша собираться на завод. Его ждала очередная ночная смена.

Незаметно прошел февраль, и Алексея призвали в армию. Всю весну он находился недалеко от города, в осоавиахимовских лагерях, где проходил учебу в составе мотострелковой бригады добровольческого корпуса. А солнечным июньским днем эшелон уральцев двинулся в сторону Подмосковья.

Алексея провожали Владимир, Юра Малевский, пришли и Вениамин Чердынцев, Петр Гоголев, Сашок. Алексей обнял каждого из них и прыгнул на подножку вагона. Он ни разу не оглянулся, чтобы скрыть от Владимира и друзей навернувшиеся слезы.

Поезд медленно тянулся вдоль одноэтажного здания вокзала, и уже в самом конце перрона, где, вскинув к солнцу трубы, играли музыканты военного оркестра, Алексей увидел через оконное стекло Сашу Карелина и Женю. Рядом с ними, напряженно вглядываясь в проходящий состав, стояла Нина.

Алексей отвернулся от окна, присел на скамью, и на него навалилась вся тяжесть воспоминаний о двух минувших годах войны. Казалось, что промелькнули они, как один день, а начался он с грохотавших и лязгавших цехов, по которым вела его, Алексея, маленькая, но бойкая табельщица Настя. Что стало с ней? Письма, в которых Алексей умолял Иллариона Дмитриевича написать хотя бы два слова, канули все в ту же неизвестность, что не давала покоя душе. Он все еще жил надеждой рано или поздно встретиться с Настей. Тогда она увидит его настоящее отношение к ней, поймет, что без нее для Алексея жизнь потеряет смысл. Он обязательно найдет ее, на то он и человек, чтобы вершить свою судьбу. Все, конечно, может быть в жизни. Иные дни опрокидывают все планы и все намерения, и даже сами представления о том, как может повернуться жизнь. Алексей вспомнил далекий летний день 1941 года, когда они с Юрой и Колей Спириным строили свои предположения о ходе войны. Они не знали, с какой силой вторгнется этот день в судьбы не одного, а многих, если не всех людей. Именно с этого дня начался отсчет иного времени, иной жизни, совсем не похожей на прежнюю. Теперь Алексей понимал, что вступившее в свои права новое, тревожное время поставило в зависимость от себя судьбу каждого человека, повернуло ее совсем в другое русло. И люди шли не дорогами, первоначально уготованными им судьбой, а указанными временем, жестким и крутым. Впрочем, подумал Алексей, жизнь — это и есть судьба. Крутые повороты меняют ход жизни, иногда обрывают ее, но и в этих случаях нельзя утверждать, что судьба не состоялась. Можно лишь думать о том, как бы сложилась она, не будь войны, и каких высот мог бы человек достигнуть на своем жизненном пути, не окажись этот путь короче предназначенного природой.

Поезд оставлял за собой трепещущие яркой листвой перелески. Свежая зелень березовых рощ сменялась солнечной желтизной сосновых боров, и вдруг плотно подступала дремучая, непроглядная чащоба угрюмых островерхих елей.

И все-таки, думал Алексей, он успел сделать что-то полезное. Наверное, успел. Человек в любой отрезок времени живет не зря. А у него были мгновения, дни и даже годы, в которые они, заводские ребята, возможно, сумели свершить такое, что окажется ценнее и значительнее всего остального, сделанного за всю долгую жизнь.