Так прошло больше месяца, и только теперь Алексей работал с утра нормальную двенадцатичасовую смену и вечером мог прийти на спектакль, в котором танцевала Нина.

Накануне Алексей забежал к Юре Малевскому, попросил, чтобы он встретил перед вторым актом. О том, чтобы попасть в театр к началу спектакля, и думать не стоило. В восемь вечера он только закончит смену, в девять — доберется домой, и, хотя театр почти рядом, все равно на переодевание и ходьбу уйдет еще минут двадцать. А сейчас надо работать, притом не менее напряженно, чем вчера. Задания бригаде увеличивались от недели к неделе. Возможности людей и станков, казалось, давно достигли предела, а требования к бригаде росли. И не только, конечно, к бригаде. Весь цех, весь завод работали на таких скоростях, набирали такие темпы, что никто, даже ветераны и специалисты, побывавшие на самых современных авиазаводах Европы и Америки, не могли вообразить столь бурного и стремительного роста производства двигателей. И это было нетрудно понять: враг далеко углубился в пределы страны, рвался к Сталинграду, Кавказу. Именно сейчас, и ни месяцем или двумя позже, должен быть совершен перелом в этой невиданной по своим масштабам войне. Сейчас, а не когда-либо, Красная Армия должна была располагать большим, чем у фашистов, количеством самолетов, танков, пушек и другого вооружения. Дробин на утренней разнарядке сказал: «Либо мы увеличим выпуск винтов и обеспечим преобладание наших самолетов в воздухе, либо проиграем войну. — Он обвел всех напряженным, прищуренным взглядом и уточнил: — По крайней мере, проиграем на данном этапе. Никто за нас эту задачу не решит. Решим ее мы с вами. Я не сомневаюсь, что мы преодолеем и этот исторически важный барьер!»

Перейдя к конкретному заданию на предстоящую смену, Дробин сообщил новость, немало удивившую всех: с сего числа он не начальник участка, а начальник цеха. Хлынов переводится в заводоуправление. Начальником участка назначен бывший мастер Круглов.

Дробин еще раз выразил уверенность в том, что пятый участок, на котором работает семь фронтовых бригад, правильно оценит обстановку и сумеет выдержать новый трудовой экзамен. Дробин мотнул головой, засунул руки в карманы и, ни на кого не глядя, вышел из конторки. Его место за столом занял Круглов. Он был немногословен. Скуластое, осунувшееся лицо Круглова не выражало ни радости в связи с выдвижением на должность начальника участка, ни каких-либо признаков неуверенности в том, что эта работа ему по плечу. Можно было подумать, что его вообще никогда не касались никакие чувства, кроме строгой требовательности к себе и другим. Он был человек дела, и только оно интересовало его. Вот и теперь Круглов без каких-либо вступлений и призывов перешел к контрольным цифрам заданий по каждой бригаде, назвал номера операций, их исполнителей и строго предупредил:

— Чтобы все было исполнено точь-в-точь, ни одной деталью меньше.

Рабочие потянулись к станкам, последними переступили порог конторки Алексей и Паша Уфимцев. Уже в пролете их догнал Круглов.

— Уфимцев! — окликнул он. — Читать умеешь?

Паша замигал белесыми ресницами, попытался улыбнуться, но это у него не получилось.

— Умеешь, так читай! — И Круглов показал на протянутый через пролет лозунг. На нем крупными буквами было написано: «Сверхплановую продукцию — в фонд защитников Сталинграда!»

— Сверхплановую! Понял? А ты еле норму вытягиваешь. Сам чувствуй себя бойцом — защитником Сталинграда! Понял? — снова спросил Круглов и уже на ходу бросил: — Ну а если понял, жми!

— Как это норму?.. — уже с запозданием удивился Паша. — Мы ж теперь в среднем двести тридцать процентов даем.

— Двести тридцать процентов, Пашенька, — ответил Алексей, — считается нашей ударной нормой. А теперь мы должны давать все двести пятьдесят.

— Верно, верно, — машинально подтвердил Паша. — И дадим! У меня ведь отец сейчас тоже где-то под Сталинградом.

— Вот и поможем ему. Давай! — Алексей дружески хлопнул Пашу по плечу и пошел к своему станку.

Сашок в эти дни хворал. Алексею приходилось совмещать обязанности бригадира и расточника. Концы с концами он кое-как сводил, и Круглов, видимо уверившись в Алексее, не торопился дать ему замену. Да и некого было ставить на станок.

Алексей не отходил от своего рабочего места до самого обеда. Он мог только чувствовать по беспрерывно поступавшим деталям, что заданный ритм бригада выдерживает. Но такая уверенность была лишь за тот ряд станков, в котором находился его «боринг». О работе параллельного ряда Алексей мог судить предположительно. Он оглядывался порой на сверлильные и фрезерные станки, видел, что ребята зря время не теряют. Усердно работал и Паша Уфимцев, станок которого стоял наискосок через пролет. Во всех движениях Паши был заметен необычный подъем, детали около него на рольганге не скапливались. Встречаясь глазами с Алексеем, Паша приветливо улыбался, и работал после этого еще быстрей.

Только во время перерыва Алексей обошел все станки, внося в блокнот пометки о выработке по каждому переделу. Задание дня выполнялось с опережением, но Алексей знал, что о результатах можно судить лишь по второй половине смены. Теперь все зависело от того, насколько правильно распределили свои силы станочники, хватит ли у них выдержки и настойчивости не снизить выработку в наиболее трудные, вечерние часы.

Монотонно гудели станки. Через оконные стекла виделось сумеречное небо. Распредмастер шел вдоль стены с трехметровым шестом и опускал широкие полотна черной бумаги. Они закрывали сразу все окно, и тогда можно было думать, что на дворе стоит темная ночь. Одновременно вспыхивали лампы под плоскими тарелками абажуров — секция за секцией.

Включил лампочку у станка и Алексей. Мелкая стружка летела ему в лицо, он отстранялся, избегая колючих ожогов, и, все убыстряя движения рук, думал о Нине. Еще каких-нибудь два-три часа, и он увидит ее. Увидит сегодня, и завтра, и послезавтра. Всю неделю они смогут хотя бы недолго, хотя бы полчаса видеть друг друга.

Алексей сменил деталь, переключил скорость и начал приближать стол к фрезе, но… не коснулся ею металла. Его словно толкнуло что-то. Непонятная тревога пронизала с головы до ног. Колено Алексея непроизвольно коснулось кнопки, мотор затих. Алексей оглянулся, и первое, что увидел: какое-то несуразное баловство Паши. Он зачем-то подпрыгнул возле станка и так продолжал висеть поперек стола, вытянув над полом ноги. Висел и не думал спускаться, словно демонстрировал одному ему известное чудо. Еще ничего не поняв, Алексей бросился через пролет, но его опередил Костя Маскотин. Он первый добежал к станку и выключил фрикцион. Теперь уже со всех пролетов сюда спешили люди, а Костя и Алексей бережно сняли Пашу со станка, страшась смотреть на его глубокую почему-то не красную, а черную рану. Огромная фреза вырвала Паше весь бок. Уже настойчиво позвякивал, прося дороги, электрокар. Круглов отодвигал рукой ребят, чтобы не мешали. Он придерживал Пашину голову, укладывая его на платформу. Паша молчал. Светлые глаза были широко открыты. Круглов приказал заканчивать смену и уехал вместе с Пашей в медпункт.

— Главное правило техники безопасности, — сказал Вениамин Чердынцев, — не разевай рот.

— Ладно тебе, не зубоскаль, — оборвал его Алексей.

— Да нет, я так… — невесело отозвался Чердынцев. — Какое тут зубоскальство?

Он взял совковую лопатку, зачерпнул из противопожарного ящика песок и тонким слоем засыпал возле станка кровь Паши. Отнес лопатку и снова подошел к станку. Не торопясь, он включил его и отфрезеровал незаконченную Пашей деталь.

— А что, получается! Я на своем сделал все, до конца смены могу побыть здесь. А ты иди, — обратился он к Алексею. — И не переживай очень-то. Пашка выдюжит.

«Ничего себе выдюжит! — думал Алексей, вернувшись к своему станку. — Ребра переломало, внутренности торчат… Все равно что снаряд влетел в Пашино тело. Ну как же он так неосторожно? Наверное, об отце думал, который под Сталинградом, хотел не отстать, а получилось совсем не так, как предполагал, хотя выработку дал рекордную». И снова Алексей вспомнил о Нине. Вряд ли он увидит ее теперь. После смены, конечно же, надо идти к Паше, узнать: как он? И Юра будет ждать напрасно, а Нина, наверное, окончательно обидится: сколько можно обещать и не приходить? Ожидание — одно из самых неприятных состояний в жизни.