Токарь, шофер, экспедитор, инженер, резчик, матрос – такие джеклондоновские виражи выписывал Толя в Одессе. Даже студентом геофака побывал, но бросил: его не интересовало, сколько метров ситца в год выпускает Ивановский текстильный комбинат. В Одессе заразился опасной болезнью – ностальгией, ибо в России видел не Родину, а место рождения. Тогда-то и дошли до него слухи, что из Риги «выпускают». Сел в поезд и приехал в Ригу.

Больше на поездах он ездить уже не будет. Его будут возить. Я познакомлюсь с ним в Мордовских лагерях. Когда я буду сидеть свои первые пятнадцать суток карцера в Мордовии, он будет сидеть напротив.

И когда я буду сидеть свои последние пятнадцать суток на Урале, он будет рядом.

И я не знал, что старший брат Сильвы, офицер Советской армии Вульф Залмансон, тоже дал согласие участвовать в «Свадьбе» и начал свой путь к специальному трибуналу Ленинградского Военного Округа. С Вульфом наши зэковские пути будут идти параллельно и не пересекутся ни разу.

И не знал, что студент четвертого курса Рижского политехнического института Израиль Залмансон, младший брат Сильвы, тоже решил испытать судьбу. Отныне семья Залмансонов составляла четверть всей группы. А если говорить о физической мощи, то половину. С Израилем Залмансоном я пробуду вместе год в Уральских лагерях, мы будем работать зольщиками в одной кочегарке и жить с ним «колхозом», питаясь из одной тумбочки.

И я не знал, что двадцатичетырехлетний художник-оформитель с рижского завода «Дарбе» Борис Пенсон уже «прописался» в группе. Только в момент конфискации его картины получат, наконец, высокую оценку. Наше краткое знакомство с Борисом произойдет уже в Мордовии.

Не знал я и того, что тридцатитрехлетний рабочий рижского хлебокомбината № 3, а до того кузнец, Мендель Бодня отчаялся добраться до своей матери, проживающей в Израиле, другим путем и стал десятым членом группы.

Зэковская тропа Менделя Бодни разойдется с другими сразу же после суда. Никто из нас никогда не встретит его ни в лагерях, ни в тюрьмах, ни на этапах.

В группе было и два нееврея: Алик Мурженко и Юра Федоров. Это дало основание советской прессе писать, отбиваясь от обвинения в антисемитизме, что «в группе, наряду с другими, было также несколько лиц еврейской национальности».

Эдик был с ними в лагере во время своей первой «ходки» и привлек их сейчас вовсе не для того, чтобы «не торчали еврейские уши». Просто ему было важно, чтобы в час «X», в минуту «X», рядом с ним находились надежные ребята, которых он хорошо знал и на которых мог бы положиться. А что заставило Алика и Юру, не имевших никакого отношения к сионизму, войти в группу?

Украинец Алик Мурженко родился там же, где и Марк Дымшиц, на станции Лозовая Харьковской области, но через пятнадцать лет. В двадцать лет он был приговорен к шести годам заключения за антисоветскую агитацию и пропаганду, или за «романтический порыв юности», как назвал это на суде сам Алик.

Выйдя через шесть лет из малой зоны в большую, этот талантливый парень, изучивший самостоятельно пять иностранных языков, убедился, что судимость закрыла перед ним все дороги. Его мечте закончить институт иностранных языков и стать профессиональным переводчиком суждено было остаться мечтой. Его или не принимали в институт, или, узнав о его прошлом, сразу же изгоняли. К жене в Киев не прописывали, и семейной жизни тоже не получалось. У Алика Мурженко была типичная судьба советского политического узника после освобождения. Жизни не было.

Похожая судьба была и у двадцатисемилетнего москвича Юры Федорова, который еще в восемнадцатилетнем возрасте был судим за то же, что и Алик Мурженко. И, хотя первый раз Юра был освобожден из лагеря на год раньше срока, власть Советов не могла забыть записку, которую он написал тогда из тюрьмы и которую удалось перехватить чекистам.

«Мама, прости меня за горе и боль, которые я тебе принес, но пойми меня, свобода нужна мне только для того, чтобы продолжать борьбу, так неудачно начатую», – писал восемнадцатилетний мальчик из стен следственной тюрьмы.

В заключении он отбыл четыре года из пяти. Судьба Юры была втиснута в прокрустово ложе судимого по политической статье. Этот незаурядный парень вынужден был работать подсобником на кабельном заводе. И он знал, что это его настоящее и будущее. К такой жизни в большой зоне он приговорен пожизненно.

У Алика Мурженко и Юры Федорова были типичные диссидентские судьбы. Они были виновны в том, что оказались на голову выше безликой, аполитичной толпы. В том, что не хотели быть подданными, хотели быть гражданами. Отчаявшись разорвать замкнутый круг своих кособоких судеб, они решились на роковой полет вместе с нашими парнями. Но их бутерброд снова упал маслом вниз.

Я никогда не встречу их за колючей проволокой. Как «особо опасных рецидивистов» их вместе с Эдиком отправят в специальный лагерь с бараками камерного типа и тщательно изолируют даже от нас, просто особо опасных государственных преступников. Наташе Федоровой в Москве и Люде Мурженко в Киеве предстоит долгое ожидание.

Тем временем в рижском парке «Шмерли», на школьном стадионе и в других местах Риги шло планирование операции. Сильва снимала копии с топографических карт. Изготовлялись резиновые дубинки и кляпы. Шла подготовка к варианту «Свадьбы» № 2.

Автором этого варианта был Марк. Он пришел к выводу, что захват воздушного лайнера таит много элементов неизвестности, ибо будет слишком много «лишних» пассажиров. Марк предложил захватить небольшой самолет, и не в воздухе, а на земле, на каком-нибудь небольшом местном аэродроме. Это давало возможность избежать возможных жертв, и, кроме того, хотя у двенадцатиместного «АН-2» скорость невелика, зато у Марка есть опыт управления еще со времен работы в Бухаре. Он сможет повести машину, прижимаясь к земле. Финская граница рядом и, если Бог не выдаст, свинья не съест. Эдик с планом согласился, и он был вынесен на «военный совет».

Чтобы вариант № 2 оказался реальным, необходимым условием было отсутствие тщательной охраны самолетов на небольших посадочных площадках. Это условие как раз и отсутствовало…

23 мая Марк и Эдик прибыли вечером на маленький местный аэродром «Смольное» в двадцати километрах от Ленинграда в сторону финской границы. Помимо прочего, эта площадка была притягательной и потому, что там в состоянии постоянной готовности стоял маленький самолет первого секретаря Ленинградского обкома партии Толстикова. Рекогносцировка была неутешительной: тщательная охрана, собаки, прожектора. Ночью там было светло, как днем.

Сильва позвонила старшему брату: «Дачу снять не удалось – во дворе злая собака».

Вариант № 2 «Свадьбы» уперся в тупик. Атмосфера тяжелой безысходности повисла над группой. Марк стал снова устраиваться на работу. В таком состоянии я и встретил его через три дня у проходной завода «Электрик», где я работал в то время. И, когда он сказал мне, что «Свадьба» зашла в тупик и она неосуществима, он не лгал. То, что в тот день Марк запросил официальный вызов, красноречивее всех слов говорило о создавшемся положении.

Но, как говорится, «судьба играет человеком, а человек играет на трубе». Через пять дней «Свадьба» выписала очередной вираж. Возник вариант № 3.

Марк никак не мог примириться с мыслью, что не суждено ему пахать пятый океан, что к штурвалу самолета его никогда не подпустят даже на расстоянии вытянутой руки. Поэтому в поисках работы он снова поехал на маленький пригородный аэродром «Смольное». Первого июня он приехал на ту самую «дачу», которую не удалось снять из-за «злой собаки». И тут Марк увидел нечто, изменившее его планы в корне. В расписание полетов местного аэродрома был введен новый рейс № 179: Ленинград – Приозерск – Сортавала. Чья-то добрая рука вновь реанимировала «Свадьбу»; рейс был идеальным для захвата самолета. Маленький городок Сортавала находился совсем рядом с финской границей. Промежуточная посадка в Приозерске, на берегу Ладожского озера, также давала группе некоторые преимущества.