Появляется робкая надежда, что у кризиса есть компромиссный исход. Только Давид молчит.

– Хорошо, мы подумаем. Послезавтра дадим ответ.

Мы жмем друг другу руки. Все чувствуют себя, как больной, у которого прошел кризис и который будет жить. Почти все.

Итак, послезавтра. Почему именно послезавтра? Надо хорошо подумать. Подумать и взвесить все за и против. Взвесить, когда их не будет рядом, когда они не будут смотреть в глаза с надеждой и мольбой. Конечно, они верят: послезавтра я скажу «да». Но что мне сказать? Миша ушел вместе с ними – это, конечно, символично. Компромисс для него спасательный круг: спастись от сомнений, спастись от внутреннего разлада. А у меня – тридцать шесть часов: эта ночь и завтра день – сутки. И еще одна ночь.

Уже неделя как я почти не сплю. Ева тоже не спит. И не задает вопросов. Только иногда говорит: «Попробуй заснуть, попробуй – может, получится». Нет, не получается. Единственный, кто спит, – это Лилешка. Из кроватки доносится ее ровное дыхание. Полтора года – первые полтора года своей жизни – она почти не спала. И вместе с ней мучились мы. Теперь она спит, а мы снова не спим.

– Попробуй заснуть, попробуй.

Я пробую, и вроде получается. Я проваливаюсь в какой-то полубред. Моментально я вижу горящие останки сбитого самолета. Лежат скрюченные тела. Вижу маленький трупик. Бросаюсь к нему. Сердце колотится от страшного предчувствия. Лилешка. Это ты, доченька. Это я загубил тебя, я… Сверкают какие-то цветные молнии. Я просыпаюсь и чувствую, как слезы катятся по щекам. Хорошо, что темно и Ева не видит. И не слышит, как вразнос работает двигатель. Но она все чувствует. Я слышу как она шевелится.

– Попробуй заснуть, попробуй.

Наконец ночь истекла. Я встаю обессиленный. Подушка покрыта волосами. Сердце колет. Левое веко «тикает». И это уже не первый день. Какое оно страшное, это бремя ответственности. Особенно для маленького человека, не обстрелянного в боях… Все ясно Эдику Кузнецову: вперед, без колебаний, без раздумий; чем больше думаешь, тем больше болит голова и тем страшней. Вперед, и прощай, немытая Россия – больше такого шанса не представится. Все ясно Давиду Черноглазу: назад, без колебаний, цель не оправдывает средств, мир осудит пиратскую акцию, организация разгромлена, ульпаны закрыты, гайки закручены. Каждый из них уверен, что он прав. Только он и больше никто.

А. Галич.

На заводе я с трудом дождался звонка. Я уже договорился по телефону о встрече с Львом Львовичем. Что скажет он… На конференции он молчал. Вчера его не было. Он ходил со мной по Гостиному Двору и прикидывал, подойдет ли нам ружье для подводной охоты. Он дал мне тостер. И он решительный человек: в сорок четвертом он бежал из концлагеря, шел один навстречу фронту; при его близорукости даже простая потеря очков была бы для него концом.

Вечером Лев Львович сказал мне: Гилель, Вы должны согласиться на компромисс. Организация – это самое дорогое, что у нас есть. С ней будет покончено. Вы не можете взять на себя такую ответственность. Согласитесь.

– Но придется отложить «Свадьбу». Вы представляете, что это такое?

– Соглашайтесь. Другого выхода у вас нет. Назавтра четверо «подписали» устный компромисс. От противников «Свадьбы» – Лассаль и Владик. От сторонников – Миша и я. Условия компромисса просты. Их три. Первое: если из Израиля приходит ответ «да», все противники «Свадьбы» готовят ее и доводят до конца, независимо от личного участия. Второе: если из Израиля придет ответ «нет», все сторонники «Свадьбы» отказываются от участия в ней и предпринимают усилия, чтобы она не состоялась. Третье: до получения ответа сторонники «Свадьбы» прекращают дальнейшую подготовку к ней, а противники не делают ничего, что могло бы помешать проведению ее в будущем. Компромисс распространяется на всех членов организации. Ответственные за запрос в Израиль Могилевер и Бутман. Все.

Назавтра, 11 апреля, я встречаюсь с Марком и ставлю его в известность о последних событиях. Он с трудом сдерживает раздражение. Его положение самое тяжелое: он бросил работу и целиком отдался подготовке «Свадьбы». Он ушел из семьи и даже официально развелся с Алей: она отказалась рисковать дочерьми. Теперь он снимает комнату. Марк весь нацелен на 2 мая. Его можно понять.

На первом же заседании комитета компромисс был утвержден. Против голосовал только Давид. Кризис миновал, и мы вздохнули с облегчением. Теперь надо было быстро и надежно передать вопрос в Израиль.

Двадцать третьего апреля был канун Пасхи. Позвонил Владик и предложил провести Пасху у него. Ева осталась с Лилешкой, я пошел один. Дома у Владика был уже накрыт скромный пасхальный стол. Юля заканчивала приготовления. Владик не дал мне рассиживаться:

– Слушай, мы тут в синагоге познакомились с одним туристом. Еврей из Норвегии. Врач. Отлично говорит на иврите. Жил в Израиле и там у него семья. В общем, я его пригласил на седер. Может, ты выскочишь, покараулишь его возле дома: здесь, в новостройках, он может заблудиться.

Я вышел на улицу. Владик и Юля жили в то время на Охте, на улице Тельмана. В этих дворах-близнецах, домах-близнецах, парадных-близнецах трудно было сориентироваться не только иностранцу. Простор, размах и одновременно архитектурное убожество, все вместе.

А одеваться советские люди стали вполне прилично. Кто из этих модно одетых молодых людей тот иностранец, которого я жду? Сейчас уже не пятидесятые годы, тогда по одним лишь только клешам советского человека можно было безошибочно распознать в любой толпе. Прическа – «полубокс», у женщин – шестимесячная завивка. Теперь не то. Течет поток волосатых, усатых, бородатых. В джинсах, свитерах, кожаных куртках. Конвергенция внешностей уже наступила…

Нет, вот этот низенький все же чем-то отличается. Не могу понять чем, но от него пахнет чем-то несоветским. Вроде, такой же парень, как и многие вокруг: бородатый, в курточке из кожзаменителя и джинсах. И все же что-то не то. Я провожаю парня глазами. Решительной походкой он проходит мимо дома Владика, вдруг резко останавливается, лезет в карман, достает какую-то бумажку, изучает ее, потом так же резко сворачивает во двор.

Ну теперь-то ты от нас не уйдешь. Правильно я тебя унюхал. Я догоняю его и радостно приветствую: «Шалом у-враха!» Он спотыкается о мое приветствие и поворачивается. Протягиваю ему руку:

– Гилель.

– Рами.

– Я Вас давно жду. Идемте, я Вас провожу.

Седер мы начали очень поздно и кончили далеко за полночь. Рами командовал парадом. По тому, как ловко он орудовал за столом, как бегло читал пасхальную агаду, было видно, что он – не новичок и досконально знает пасхальный ритуал. Навряд ли друзья-чекисты могли выпестовать такой кадр. Нет, этот парень оттуда. И он не просто из Норвегии. Он из Дома. А что, если попробовать через него… У нас нет выбора, проверять нам некогда. В Уставе израильской армии есть параграф: «Рискуй, рискуй, рискуй!» Пожалуй, это тот самый случай.

Уже ночью мы с Рами уезжали на такси. Я – домой, он в гостиницу «Россия». Договорились о встрече с ним на следующий день.

С Владиком мы встретились там же, у входа в станцию метро «Парк Победы», за полчаса до встречи с Рами.

– Владик, на нас с тобой висит запрос. Ни у тебя, ни у меня ничего подходящего нет. Перспектив нет, ждать некогда. Давай, попробуем через Рами. По-моему, он свой.

– Ладно, – говорит Владик после долгого раздумья, – давай, попробуем.

– Только договоримся так. Я здесь лицо более заинтересованное в этом разговоре, чем ты. Ты знаешь иврит лучше, чем я, и, если говорить будешь ты, я могу не все понять. Поэтому говорить буду я, а ты будешь слушать. Если я не смогу ему что-нибудь втолковать, ты мне подскажешь. Хорошо?