Так летом 1957 года я попал на работу в Ленинградский уголовный розыск. А до этого я близко столкнулся с милицией только один раз.

Однажды мы с Гришей Вертлибом шли по Большому проспекту Петроградской стороны и увидели обычную сценку: милиционер тащил в отделение вдребезги пьяного мужика. Мужик отбивался, сквернословил, в общем, вел себя «как положено». Видя поддержку улюлюкающей толпы, он пару раз «врезал» милиционеру вполне удачно. Маленький милиционерчик не мог стронуть с места здоровяка-хулигана, толпа окружила их и с удовольствием наблюдала за бесплатным представлением. Положение милиционера было хуже губернаторского. И тут появились мы с Гришей. Полные комсомольской прыти и негодования мы закрутили здоровяку руки назад и с трудом притащили его в отделение. Вместе с милиционером. По дороге здоровяк продолжал вначале по инерции костить милиционера, но затем разглядел наши физиономии. Его ярости не было предела. Он красочно высказал все, что он думает о нас конкретно и о всех евреях вообще. Но, когда в отделении мы потребовали наказать его по той самой статье о возбуждении национальной вражды, нам сказали: «Да бросьте вы, ребята. Чего вы хотите от пьяного?»

На суде парню было предъявлено только одно обвинение: сопротивление органам власти при исполнении служебных обязанностей. Про нас с Гришей – ни гу-гу. Они были вместе на одной стороне баррикады. Мы – на другой.

И вот я сам в этой самой милиции. У меня уже есть несгораемый сейф и пистолет. И начальник уголовного розыска майор Брагин дает мне задание: на заводе в ночную смену выкрали какой-то инвентарь, надо найти воров. Первое, что я делаю, составляю список всех работающих в ночную смену и предъявляю его Брагину. От этого списка я буду танцевать дальше. Брагин берет список, бегло просматривает его, затем смотрит на меня пронзительным взглядом своих маленьких мышиных глазок, вынимает ручку и вычеркивает все еврейские фамилии.

– Эти не возьмут… – говорит он сухо и возвращает мне список.

Нет, не юдофил майор Брагин. Мужик из Архангельской губернии, выбившийся из грязи в князи. Он люто ненавидит евреев, украинцев, латышей, всех тех, кто отличается от привычных ему стандартов. В 1940 году он «освобождал» Прибалтийские республики и был в специальной группе, которая уничтожала национальную интеллигенцию, высылала тысячи людей в непривычные и убийственные условия Сибири и Дальнего Востока… «Эти не возьмут»… – он просто сберегал мне время, чтобы успеть навьючить на меня что-нибудь еще.

В это лето вдруг демобилизовался Соломон Дрейзнер. Еще в 1951 году после окончания десятилетки его забрали в авиатехническое училище. После окончания получил по две звезды на каждый погон и, как многие еврейские ребята, которые кончали военные училища в то время, был направлен в Забайкальский округ, подальше от тлетворного Запада: хоть и не летчик, а самолет все же под боком. Когда-то царские офицеры, служившие в тамошних гарнизонах, в поисках острых ощущений играли в веселую игру: в револьверный барабан вкладывался лишь один боевой патрон, остальные гнезда оставались пустыми. По очереди подставляли дуло к виску и, покрутив наугад барабан, спускали курок. Иногда раздавался выстрел – кому-то судьба не улыбнулась. Впрочем, ему можно было и позавидовать: монотонная и серая жизнь гарнизонного офицера была хуже смерти.

В советские времена офицеры не играют в эту игру, не устраивают дуэли. Беспробудная пьянка, время от времени безрадостная любовь, бесшабашное озорство в духе бурсы, изо дня в день, из года в год медленное отупение, а иногда и полная деградация – это замкнутый круг, из которого выхода нет. А у таких, как Соломон, шансы на перевод с Дальнего Востока практически равны нулю. Когда Хрущев по соглашению с американцами сократил армию на миллион двести тысяч человек, Соломон сделал отчаянную попытку демобилизоваться, хотя как молодой специалист демобилизации не подлежал. Балансируя на грани военного трибунала за постоянные дебоши и драки, он в конце концов был отправлен самолетом «на ковер» к командующему Забайкальским военным округом, а затем демобилизован.

В Ленинграде перед ним встал вопрос, как поступить в институт, и вопрос казался неразрешимым. Формально у него был аттестат зрелости, но он не стоил даже той бумаги, на которой был отпечатан. Его отец погиб под Ленинградом в первые дни войны. Чтобы помочь матери и трем сестрам, Соломон, единственный мужчина в семье, с пятнадцати лет пошел работать учился в заочной школе в шестом классе, потом в девятом, в десятый почти не ходил – было не до этого. Бумажку об окончании получил только потому, что школа была заинтересована в этом не меньше, чем он. Знания не волновали никого.

Встал вопрос, что делать. Фактические знания Соломона были где-то на уровне семилетки, и то – дай Бог. Конкурс в строительный институт был небольшой, но экзамены надо было сдать. Выход был один: за него должен сдавать кто-то другой, потом он нагонит. Поскольку я лишь в прошлом году сдавал на физмат в педагогический и еще что-то должен был помнить, мы решили, что я сдаю за него все точные предметы, а Гриша Вертлиб – гуманитарные. Конечно, если поймают, прощай работа, здравствуй безработица. Мне сразу же вспомнился «аналогичный случай», как говорил бравый солдат Швейк. Когда я поступал в юридический институт, надо было, не знаю почему, проплыть какое-то количество метров в бассейне, может быть, потому, что юрист должен уметь «плавать» и выплывать из любого положения. Один абитуриент не умел плавать вовсе и нанял вместо себя хорошего пловца – чтобы уж наверняка. Тот плыл настолько хорошо, что к концу его заплыва все руководство спортивной кафедры института ждало его на берегу, затаив дыхание: в институтской команде по плаванию предвиделся явный фаворит.

– Ваша фамилия?! – дружно закричали они, когда до берега оставалось несколько метров. Но у парня были мощные бицепсы, зверские трицепсы и голова микроцефала. В его памяти не сохранилась фамилия нанимателя. Еще сегодня я отчетливо вижу, как он тряс головой, мучительно пытаясь вспомнить «свою» фамилию. Брызги с его головы летели во все стороны, и трудно было сказать, что это – вода или холодный пот. Что ждет меня?.. Соломон, между тем, начал «техническую» подготовку. Перво-наперво, он удачно сфотографировался на зачетную книжку. Перед тем как пойти фотографироваться, он долго смотрел на меня, затем в зеркало, снова на меня. Трепал себе волосы, прищуривал глаза, засовывал в ноздри ватные тампоны, и когда стал страшен, как смертный грех, сказал: «Кажется, похож», – и пошел в фотографию. Действительно, на фото получился гибрид, несколько напоминающий Соломона и смахивающий на меня. Теперь, если я сдам экзамены, с такой зачеткой он сможет продолжать учиться.

И вот первый устный экзамен – математика. Сейчас откроется застекленная дверь, выйдет очередной сдавший. Или проваливший. И войду я. Чувствую, что волнуюсь. К обычному страху провалиться примешивается страх, не сплошает ли гибридная фотография. Дверь открывается, Соломон подталкивает меня – «Не дрейфь!» – и я вваливаюсь внутрь. Далеко впереди вижу возвышение, на котором сидит экзаменационная комиссия, глаза на меня в упор. Я иду и иду, и, кажется, аудитории нет конца. И кажется, что все смотрят на меня: экзаменаторы сверху, абитуриенты с боков и Соломон сзади через застекленную дверь. Наконец ноги доносят меня до стола, председатель берет зачетку и вдруг преображается:

– Как, как ваша фамилия? – говорит он и подозрительно смотрит на меня. И члены комиссии тоже.

«Моя фамилия Дрейзнер, моя фамилия Дрейзнер», – твержу я про себя и потом повторяю дрожащим от волнения голосом:

– Дрейзнер.

– А я думал, Драйзер, – острит председатель и первым смеется собственной шутке, члены комиссии подобострастно хихикают вслед за ним. – Вы, наверное, слышали такого американского писателя, – добавлявет он, видя, что мне не смешно. Мое лицо забавляет его, и теперь он уже грохочет вовсю, члены – за ним. «Черт бы тебя побрал с твоими шуточками, – думаю я, вытаскивая билет, – но настроение у тебя хорошее и минимум трояк я все же получу».