Экзамен я сдал хорошо; вслед за ним сдал и все остальные; Гриша Вертлиб так и остался в резерве. Соломон поступил, отлично закончил и к 15 июня 1970 года был уже руководителем группы инженеров в проектном институте.

Система работы в советской милиции ничем не отличается от остальных советских учреждений. Кругом дубы и липа. Конечно, отделы соревнуются между собой. У кого меньше зарегистрировано нераскрытых преступлений, тот первее. Как бороться с нераскрытыми преступлениями? Конечно, раскрывать их. Но это тяжело, требует пота, а иногда вовсе безнадежно. Времена Сталина прошли. Новые вожди спят по ночам сами и дают спать другим. Теперь уже не сгорают на работе, а медленно тлеют и стараются только, чтобы было побольше дыма. Что делать, если очень хочется работать? Полежите полчаса спокойно на диване, это пройдет – утверждают знатоки.

Если ты не работаешь как взмыленная лошадь, если днями и ночами не торчишь в отделе, твой сейф за несколько дней заполнится материалами. Если по каждому материалу возбудить, как положено, дело и заниматься его расследованием, райотдел быстро выйдет на первое место. Только сзади… Комиссар будет проедать плешь начальнику райотдела, он – начальнику уголовного розыска, а тот – тебе. От верхушки до основы пирамиды будет висеть мат и, если ты по-хорошему не догадаешься, что надо делать, тебя могут вынести за скобки. А что надо делать, знают все. Чтобы было меньше нераскрытых преступлений, их надо или раскрывать, или не регистрировать, как будто их не было вовсе. Приходит какая-нибудь бабуля. Сквозь горькие слезы рассказывает, как пришла в универмаг после пенсии купить материи на платье. Здесь посмотрела, там пощупала, наконец, нашла, что надобно, отстояла очередь в кассу и бац… нет денег, были, да все и сплыли, а ведь так аккуратно были запрятаны. «Да разве уследишь за ними, окаянными, специально ведь давку в очередях устраивают, чтобы уворовывать у людей честные пенсионерские рубли. Помогите, граждане милиционеры», ан не тут-то было. Дело бабули явно бесперспективное. Какой-нибудь кочевой вор из другого района давно уже смотал удочки, никто его не видел, деньги не пронумерованы и не пахнут. Бабуля вешает на отделение «мертвое дело». От этого дела надо избавиться немедленно, пока оно в эмбриональном состоянии.

– Послушай, бабушка, – говорят ей доверительно. – Тебе сколько лет? Семьдесят пять?! Вчера тоже одна такая приходила, тоже придумывала сказки, а потом честно призналась, и мы ее отпустили подобру-поздорову. Зачем же ты нас обманываешь? Что мы, первый год здесь работаем, что ли?.. Скажи честно, я, мол, старая, памяти ни черта нет, бумажник обронила, а деду сознаться страшно. Вот я и иду в милицию и думаю, что там дураки сидят, уши развесили и все на веру берут. Иди-ка поищи свой кошелек хорошенько, вспомни, где бывала, где стояла, возле кассы посмотри хорошенько…

Бабуля выскакивает, как ошпаренная. Она ничего не знает о соревновании между отделами за Переходящее Красное знамя, но чувствует, что виновата. «Может, действительно где обронила и на честных людей напраслину взвела… Подальше от греха. Бог с ними, с деньгами-то, как-нибудь выкрутимся».

Эта бабуля отделу больше не страшна. И не только нашему. Если ее обворуют еще раз, она живо вспомнит эту сцену и больше никогда не испортит ничьи показатели.

Ну, а если кто-то посерьезнее? Тогда бумажку с данными можно сунуть в карман и носить рядом с носовым платком. На телефонные звонки можно отвечать грустным голосом: да, делаем все, но очень тяжелый случай, пока ничем помочь не можем. Позвоните на следующей неделе. Потом – через неделю. Потом – в будущем месяце. Когда звонки кончатся, бумажку можно вынуть из кармана и использовать не по назначению. А вместо нее положить другую бумажку.

Ну, а если кто-нибудь совсем серьезный? И жалобы наверх и проверка гарантированы? Тогда ничего не попишешь, надо регистрировать и возбуждать уголовное дело. Конечно, чтобы не испортить соотношение между нераскрытыми и раскрытыми, надо будет усадить десяток хулиганов, которые сквернословили в присутствии детей, поднимали руки на тещ или плевали на кухне в соседский суп.

Я сам как-то стал жертвой такой липы, хотя и в несколько другой области. Все мы должны были ходить на занятия по самбо. На самом деле никто не ходил, но в отчетах о занятиях птички ставили регулярно. И вдруг общегородские соревнования между отделениями. Меня, конечно, сунули в команду из восьми человек. Один был разрядник, остальные – как я. Перед соревнованиями разрядник наскоро показал нам несколько приемов. Главное, чтоб все явились и не было «баранок» – в других отделениях такая же картина, может быть, на кривой вывезет.

И вот меня вызывают на ковер. Человек триста сидят вокруг – болеют. Много татар, славян, есть кавказцы. Евреев нет. Перед схваткой я просмотрел списки и с ужасом убедился, что у первого же моего противника разряд по самбо. Значит, быстро отмучаюсь.

Однако не успели мы начать бороться, как мой противник оказался на ковре, а я – на нем. Он едва трепыхался – и ко мне пришла уверенность. Лежа на противнике, я слышал подбадривающие крики ребят из нашего отделения и изо всех сил пытался вспомнить какой-нибудь прием, чтобы он все же из-под меня не выкарабкался. Наконец вспомнил. Подсунув кулак под локоть его левой руки, я резко придавил запястье к полу. Что-то треснуло. Третьеразрядник завопил и стал стучать другой рукой по ковру. Капитуляция. Я встал и протянул ему руку. Но встать он не мог. Тогда я нагнулся, чтобы поднять его. И тут я понял, почему он шлепнулся и почему сейчас его не поднять никаким домкратом. От него несло, как от ликеро-водочного завода, так же как от десятков «болельщиков», которые уже упились спозаранку.

Следующих двоих, таких же горемык, мне удалось победить по очкам. Я вышел в четвертьфинал или что-то в этом роде. Теперь на меня начали возлагать надежды – нас только двое осталось непобежденных во всей команде. На четвертую схватку со мной вышел лобастый мужик лет сорока, лысый и невзрачный. По ритуалу мы пожали друг другу руки, согнулись и пошли друг на друга. Что было дальше, я помню неотчетливо. Когда я начал приходить в себя и цветные круги понемногу перестали плясать перед глазами, до слуха стали доходить куски фраз, произнесенных информатором:…мастер спорта… чистым приемом… за 17 секунд.

Показуха мне была противна всегда. Уголовников я ненавидел. Поэтому старался работать с огоньком, особенно первое время. Вся территория, подконтрольная отделению милиции, в котором трудился, была разбита на участки, и каждый из нас отвечал за преступность на своем участке. Среди прочих объектов мне достался стадион Кировского завода, и вскоре я понял, как крупно мне не повезло. Зимой там заливали каток. А каток – значит шпана. Каждый вечер под веселые мелодии Кальмана и Штрауса с людей снимали ондатровые шапки. Минус шапка плюс воспаление легких – таков, как правило, был итог для жертв. Сбывались шапки мгновенно: каждый первый советский прохожий, не торгуясь, платил двойную цену. Одетые в штатское сержанты из оперполка, которые должны были ловить шпану, годами катались на своих шикарных бегашах, знакомились с девушками, женились, уходили на пенсию – толку не было. Наконец, участок принял я.

Сходив раза два на каток, я сразу увидел то, что можно было предположить даже и не ходя никуда: шапки снимают с тех, кто не умеет кататься. И тут явилась идея: на стадионе меня еще не знают, кататься я не умею, ондатровая шапка у меня есть. Идеальная жертва. Рискнем? Рискнем! Узнают в отделении – смеяться будут, может быть, хохотать. Рисковать своей шапкой ради работы, которая, как известно, не волк и в лес не убежит? Это для Вани-дурачка.

И в то время самым дорогим у человека была жизнь. Далее следовала ондатровая шапка. Люди уже переставали ходить в ватниках и ушанках; ондатровая шапка была символом удачливости и преуспевания. Все начальство ходило в них, и партбоссы – тоже. А для простого человека такая шапка была голубой мечтой. Запрашивали даже, говорят, армянское радио: «Куда делись ондатровые шапки? Что, прекратили отстрел ондатры?» И армянское радио ответило: «Нет, прекратили отстрел партработников».