– Владик тоже?

– Нет.

– А кто «да»?

– Сильва, например.

Воцарилось долгое молчание. Ева считала Владика Могилевера эталоном осторожности, рассудительности и бережного отношения к семье. Я решил, что на сегодня хватит. Ева может не задать больше ни одного вопроса, но ночью спать она, наверное, не будет.

А у Владика, между прочим, я уже побывал перед этим. Я отвез ему все материалы на иврите, которые у меня были. Он – преподаватель иврита. Ему они пригодятся. Владик сразу понял смысл моего визита. Теперь, когда я принес ему все то, что так долго собирал по крупицам, ему стало ясно, как далеко зашло дело.

С момента заседания на квартире отца больше в Комитете разговоров о «Свадьбе» не велось. Только один раз в квартире у Соломона Давид поднял вопрос о «Свадьбе», но я отказался говорить на эту тему в помещении. Частично это было действительно причиной, частично – лишь предлогом. К тому времени отношение членов комитета к «Свадьбе» стало меняться от осторожно-положительного к осторожно-отрицательному. Я жестко придерживался линии – никого не убеждать принять участие в «Свадьбе», учитывая особую опасность дела. Я не пытался влиять на принятие решения колеблющимися: только добровольное и свободное сознание необходимости «Свадьбы» вообще и своего участия в частности имело для меня значение. А Давид действовал – особенно после того, как Эдик и Сильва поговорили с первым рижским кандидатом Иосефом Менделевичем и тот, приняв предложение в принципе, решил проверить, не исходит ли оно от провокатора. Запрос Иосифа встревожил Давида – он понял, что подготовка к захвату самолета идет энергично и всерьез. Он развил кипучую деятельность за кадром, и я скоро почувствовал ее результаты. Остыл Соломон. Толя Гольдфельд не только и заикаться перестал о возможности личного участия, но и влиял в том же направлении на кишиневцев. Владик Могилевер от осторожно-положительного отношения тоже перешел сперва к осторожно-отрицательному, затем к резко-отрицательному. Владик и Давид добивались встречи с Марком, имени которого они не знали и звали просто «пилотом». Я знал решимость Марка и тем не менее не хотел, чтобы они пытались поколебать ее накануне приближающегося дня 2 мая, и отказал им. Однако они все еще надеялись, что дело не дойдет до финала. Мой визит к Владику значил для него только одно: день «X» приближается, и он не за горами.

Когда я, оставив у Владика то, что привез, начал прощаться, он вызвался проводить меня. Говорить он начал уже на лестнице:

– У вас все готово?

– В принципе – да.

– Когда?

– Я поставлю вас в известность заранее. Вы успеете убрать из дома все некошерное.

– Но ты понимаешь, на что вы идете. Большевички собьют вас без всяких колебаний.

– Если бы знали состав пассажиров, возможно, и сбили бы. Но знать они не будут. А если будут, то арестуют нас заранее.

– Но даже если вы улетите в Швецию, ты представляешь, что здесь будет? Разгром организации, аресты, обыски, с ульпанами покончено. Затянут гайки так, что не откроешь рта.

– Это возможно. Но я уже говорил, что цель организации не в том, чтобы просуществовать как можно дольше, а в том, чтобы выполнить задачи, поставленные в программе. С алией мы уперлись в тупик. Все бесполезно. Наш перелет должен стронуть дело алии с мертвой точки. Ты представляешь, Владик, какая это будет бомбочка, как она трахнет?

– Да, но ты не можешь решать за других. А если результатом будет только то, что евреев совсем перестанут принимать на работу, в институты, если начнется волна антисемитизма на улицах? Подумай о тех, кто остается.

– Бен-Гурион считал, что в принципе это лучше для дела сионизма. Но дело не в этом. Мы не можем ждать поколениями, опасаясь, что вместо «плохо» будет «очень плохо». Надо рискнуть. Будущее покажет, кто из нас прав.

– Гилель, но подумай о моей Юльке, об Илюшке. Ты не имеешь права распоряжаться их судьбой. Гилель, можно я поеду с тобой в автобусе?

– Не надо, уже поздно. Будь здоров.

Я вскочил в отходящий автобус. На душе было тяжело.

«Подумай о моей Юльке, об Илюшке…» Последние слова Владика больно впились в душу.

На моих глазах Владик и Юля вили свое семейное гнездо. Началось с того, что Владик стал давать восемнадцатилетней Юле индивидуальные уроки иврита, а кончилось свадьбой через несколько месяцев «лихорадочных занятий».

Я бывал в жизни на многих свадьбах. Свадьба Владика и Юли была самой веселой. У Владика было в то время много друзей и почти все – с неплохим чувством юмора. Они «выложились» стопроцентно. Одни только поучения и рисунки, развешанные на стенках, могли бы рассмешить любого бирюка.

Когда мы с Евой вошли, почти все гости были уже в сборе. Диссиденты и сионисты вперемежку. Прошлое и настоящее Владика Могилевера. Отец Юли, окруженный молодежью, сидел за пианино и пел. Все улыбались. Я прислушался к песне.

А в песне советский генерал обходил после военных Учений своих «орлов».

– Как фамилия? – спрашивал он очередного солдата

– Иванов, товарищ генерал.

– Откуда родом?

– Пензенский, товарищ генерал.

– Чем занимался до призыва?

– Кузнец, товарищ генерал.

– Ну, молодец! – говорит генерал и хлопает солдата по плечу. Идет дальше.

– Как фамилия?

– Гогуашвили, товарищ генерал.

– Откуда родом?

– Из-под Тбилиси, товарищ генерал.

– Что делал до призыва?

– Виноградарь, товарищ генерал.

– Ну, молодец! – говорит генерал и хлопает солдата по плечу.

Идет дальше.

– Как фамилия?

– Рабинович, товарищ генерал.

Генерал слегка растерян. Вопросов больше он не задает. Сочувственно смотрит он на солдата. Потом говорит ему:

– Ладно, не расстраивайся. Ничего. Бывает.

– Вы не шейте ливреи, евреи,- комментирует песню Володя Фридман.

Не успели мы отсмеяться, а Исай поет уже следующую. О старом армянском чабане, который, умирая, собрал возле себя своих многочисленных детей и внуков, чтобы выразить свою последнюю волю. Долго и нудно он наставляет их и в конце говорит:

– Но самое главное, дети мои, берегите… – и без чувств опускается на подушки.

– Что беречь? – теряются в догадках родные. – Дом? Овец? Может быть, дружбу в семье?

Но вот старик снова приходит в себя. Напрягая последние силы, он с трудом выговаривает:

– Берегите, берегите… евреев. – И снова теряет сознание.

– Кого-кого, евреев…? – отшатывается пораженная родня. – Что ты говоришь? Может быть, ты бредишь? Может быть, мы тебя не поняли? Очнись, отец!!!

И отец очнулся. Он роняет свои предсмертные слова:

Исай закрывает пианино: столы накрыты, милости просим в столовую.

А там уже распоряжается Саша Бланк. Он произносит цветистый грузинский тост в честь молодоженов. Мы с Евой чуть не крикнули традиционное «горько», но со всех сторон понеслось: «мар!», «мар!», «мар!».

Включилась магнитофонная лента: президенты разных стран поздравляют молодоженов. Раздаются радиопозывные Израиля. Треск в эфире. Наконец, мы слышим голос «израильского президента». Трудно разобрать, что он говорит, но время от времени явственно слышно: «батим», «ганим», «еладим».

Я вслушиваюсь в знакомый голос «президента» и никак не могу сообразить, кому он принадлежит. Наконец, вспоминаю: это голос Юлиного отца, только что этот голос пел у пианино. Для «президента», весь словарный запас которого укладывается в несколько уроков «Элеф милим», все полноценные ивритские слова должны были кончаться на «им».

Веселье коромыслится. Мы с Евой тоже вносим свой пай. Я читаю свое стихотворение. Оно в форме письма американского фермера к Владику Могилеверу. В то время Владик работал в одной из лабораторий Сельскохозяйственного института в Пушкине.