Вместо того, чтобы обратиться в отдел кадров по поводу работы, Марк тут же купил билет на новый рейс и опробовал его. Вечером он вызвал в Ленинград Эдика Кузнецова и тот приехал вместе с Юрой Федоровым. План они приняли сразу: вновь появился проблеск в умирающей надежде.
Восьмого июня все трое слетали в Приозерск. Там же и подытожили: день «X» для третьего варианта «Свадьбы» – 15 июня, понедельник. И Марк Дымшиц проложил на штурманской карте маршрут до маленького шведского городка Боден на границе с Финляндией.
Десятого июня рижские участники «Свадьбы» собрались в парке «Шмерли». Здесь они приняли «Обращение к советским евреям», составленное Иосефом Менделевичем. Оно начиналось словами пророка Захарии, взятыми в качестве эпиграфа: «Бегите из северной страны…», «Спасайся дочь Сиона, обитающая в Вавилоне»[8]. Обращение кончалось постскриптумом, который весь состав суда впоследствии дружно не заметит: «Следует подчеркнуть, что наши действия не опасны для посторонних лиц; в тот момент, когда мы поднимем самолет в воздух, на его борту будем находиться только мы». Уезжая в Ленинград, Иосеф передал «Обращение» Леве Эльяшевичу. «Обращение» с большим запозданием доберется потом до Израиля.
Одиннадцатого июня в Ленинграде на квартире Марка Дымшица начали собираться участники «оптимистической трагедии». К этому моменту пятнадцатилетняя дочь Марка, Юля, совершила контрольный полет по всему маршруту и двенадцать билетов, все билеты на рейс № 179 на утро 15 июня, были скуплены Марком и Эдиком на подложные фамилии.
Я безмятежно отдыхал в Сиверской, а в это время в Ленинграде происходило два события, и их участники ничего не знали о действиях друг друга. Две группы людей шли к одной и той же цели, но разными дорогами. Две половинки моей искромсанной души.
В дни, когда на квартиру к Марку стали приезжать первые «самолетчики», Комитет, успокоенный по поводу «Свадьбы», готовил совещание Всесоюзного координационного комитета. В связи с приемом в состав ВКК новых городов ожидалось много делегатов, и они уже начали съезжаться. Главным вопросом конференции должен был стать вопрос о тактике борьбы за свободную алию.
Два потока вливались в город. Один тек в его северную часть. Другой – в южную.
А за день до открытия конференции, двенадцатого июня, на квартиру Марка Дымшица вдруг пришел Миша Коренблит. И пришел он к Марку не просто так. В Ленинграде в это время собирали подписи под открытым письмом к У-Тану по поводу алии. Поскольку в Комитете знали, что Марк «вышел теперь из подполья», Мишу послали взять его подпись под обращением. Но Миша не получил этой подписи Марка, а то, что он увидел на квартире, заставило его забыть о цели своего визита.
Обычно гостеприимный Марк встретил его настороженно и недружелюбно. Он сразу закрыл за собой дверь, ведущую в комнату, и проводил «нежданного гостя» на кухню. Мише показалось, что в комнате полно людей, притихших на время его визита. И тут он обратил внимание на обувь и одежду в прихожей. И того, и другого было слишком много для семьи Марка. В голову гостя сразу же закралось страшное подозрение, но лицо Марка было непроницаемым, а весь его вид показывал, что ему не терпится закрыть дверь за Мишей Коренблитом «с той стороны».
Миша уходил от Марка в полном смятении. Единственное, чего ему удалось добиться, это было обещание Марка: если они все же пойдут на «это», он предупредит Мишу условной фразой. Эта фраза: «Маруся пойдет к врачу через икс часов». Вместо икса Марк Должен будет назвать время, оставшееся до начала «Свадьбы». Время, которое он отпускает организации на подготовку к разгрому.
После своего рокового визита Миша связался с Лассалем Каминским и рассказал ему о своих подозрениях. Но у Лассаля оставалось слишком мало времени, чтобы проверить подозрение и что-нибудь предпринять. Кроме того, он знал повышенную эмоциональность и подозрительность Миши и привык делить его страхи на «одиннадцать». А между тем часы тикали. Маруся должна была вот-вот пойти к «врачу». И вооруженный до зубов «врач» денно и нощно готовился принять «пациентов».
На рассвете 15 июня раздался телефонный звонок: «Маруся пойдет к врачу через три часа». Но Марк звонил на квартиру не к Мише, а ко мне. Я был на даче, и в квартире была только Ева. Ее удивил столь ранний звонок обычно щепетильного Марка, да и фраза была явно условной. Марк просил Еву передать эту фразу Мише Коренблиту, что Ева сразу же и сделала. А Марк вышел из телефонной будки, присоединился к группе людей с рюкзаками, и они все вместе направились в сторону Финляндского вокзала. Самолет на Сортавала должен был вылететь в 8-35. Оставалось меньше трех часов.
В группе, к которой присоединился Марк, было три женщины, все «имущество», которое он брал с собой в дальний путь. Аля, бесконечно преданная Марку, капитулировала. Она решила заплатить любую цену, лишь бы вся семья была вместе в свой, может быть, последний час. И в эту цену входили девятнадцатилетняя Лиза и пятнадцатилетняя Юля, любимица отца.
С запасом времени группа прибыла в «Смольное» и присоединилась к остальным ребятам, ночевавшим в лесу возле аэродрома. Теперь почти все были в сборе. Даже романтичный Толя Альтман, который последние дни и ночи бродил по ленинградским набережным, обалдевая от красоты бывшего Петербурга, и чуть не опоздал на «дело», был здесь. В его кармане лежал билет на рейс № 179 на имя Соколова и три рубля с мелочью. А в кармане у стоящего рядом Юры Федорова было кое-что другое. И это «кое-что» даст потом идеальную возможность советской прессе кричать о вооруженных бандитах и убийцах.
В Юрином кармане лежал тот самый пистолетик Марка Дымшица, который мы в свое время хотели использовать как орудие устрашения, стреляя холостыми. Позже, во время следствия, эксперты с трудом смогут произвести из него один выстрел. Для того, чтобы взвести курок для второго выстрела, несколько экспертов, высунув язык от напряжения, упирали курок в край стола. Третий выстрел они вообще уже не смогли произвести – это было не под силу никому.
Можно представить, каково было бы действовать таким пистолетом в условиях схватки в воздухе, а не в спокойной обстановке криминалистической экспертизы. Но ни в суде, ни в прессе не было сказано ни слова об этих качествах пистолета, того самого, который был едва виден на ладони Марка Дымшица, когда Марк показал мне его в парадном моего дома еще полгода тому назад. За всю свою длинную жизнь, с момента его изготовления в Бухаре и до самой экспертизы, пистолетик произвел всего один выстрел. Марк опробовал его на Алиной гладильной доске. Я не знаю, пробила ли пулька калибра 5,56 мм гладильную доску во время испытания. Но когда я получил возможность читать газеты и впервые прочел о банде рецидивистов, вооруженных «огнестрельным оружием, топорами, кастетами, веревками, кляпами», даже я не мог представить себе, о чем идет речь. О великий, могучий и гибкий русский язык, недаром восхищался тобой Тургенев, как удобен ты для тех, кто хочет быть правдивым по форме и лгать по существу…
Выражение «огнестрельное оружие» не имеет в русском языке числа и обычно перед взором читателя представляется гора автоматов, револьверов, гранат, но этот оборот может быть теоретически применим и к единственному пистолетику, способному произвести единственный выстрел. Слово «кастет» имеет в Русском языке четкое единственное число – и один кастет, отлитый Сильвой по чертежу Эдика, в группе действительно был, – поэтому советской прессе пришлось применить литературный прием, чтобы до читателя этот кастет дошел во множественном числе. Кстати, это «нееврейское» оружие было группе ни к чему, оно было взято на всякий случай в порядке импровизации, но кастет был, и из песни слов не выкинешь. Были и веревки, и туристский топорик – ребята исходили из возможности вынужденной посадки в Северной Финляндии, если не хватит горючего и придется пробираться по лесам к шведской границе. Если к «огнестрельному оружию, топорам и кастетам» прибавить их носителей, «нигде не работающих рецидивистов-уголовников», то можно представить ужас даже еврейского читателя в Советском Союзе. Ведь он, читатель, не знал, что уголовниками в СССР считаются все: и тот, кто вышел на большую дорогу с ломом в руках поохотиться ночью на прохожих, и тот, кто вышел на Красную площадь с транспарантами «Руки прочь от Чехословакии» после того, как колонны советских танков превратили бурную чехословацкую весну в лютую русскую зиму. Ему, читателю, было невдомек, что «нигде не работающие паразиты» с еврейскими фамилиями в большинстве своем начали работать еще мальчишками и ушли с работы только накануне операции и лишь ради нее. Лишь потом, через полгода, когда тиски страха и отчаяния начнут постепенно разжиматься, многие в СССР назовут этих парней с гордостью «наши ребята». И слово «наши» будет лучшей наградой для тех, кого со всех концов Ленинграда повезут в этот день в «Большой дом» черные «Волги».
