Роберта не была любительницей этого крепкого напитка, но все-таки жертвовала своей печенью, хотя иногда просто выливала содержимое бокала в цветочный горшок. Делалось же все это, чтобы заполучить право на организацию своего рода «броска в капитализм», который, кстати, финансировался самим государством. Во имя экономической реформы она приносила и другие жертвы. Например, в своих материалах демонстративно преуменьшала опасения в обществе относительно бубонной чумы, чем удостоилась упоминания в газетах «Вашингтон Пост» и «Файненшиал Таймс». Она съездила во Львов, в этот стареющий и всеми забытый форпост Западной Украины, где вода и отопление подавались только четыре часа в сутки, а бензин могли купить только обладатели удостоверения «Заслуженный инвалид Советского Союза». Там можно было также приобрести такую роскошь, как молоко в бутылках, которое завозили поездом из Киева на расстояние в четыреста миль. Продажа на аукционах, которые Роберта организовала во Львове в 1993 году, небольших государственных магазинов и ресторанов постепенно стала моделью для перевода в частный сектор более семидесяти тысяч малых предприятий страны. Этой работой она снискала уважение к себе, что способствовало быстрому продвижению по служебной лестнице сначала в Вашингтоне, а затем и в Москве, где ее отделение Всемирного банка – Международная финансовая корпорация – стало заниматься инвестированием в уже приватизированные российские предприятия.

Я надеялся, что Роберта заранее узнала о задержке прибытия самолета и не потеряла много времени в аэропорту. Судя по тому, что наш самолет резко замедлил снижение и его турбины перестали издавать пронзительный воющий звук, мы были поблизости от места посадки. Но я все еще не мог разглядеть за бортом ничего, кроме сплошной белой пелены. Не был виден даже проблесковый маячок крыла.

Вдруг из ниоткуда блеснул синий огонек посадочной полосы, вслед за ним замелькали второй, третий… Двигатели неожиданно взревели в полную силу, и я ощутил, как мой затылок с силой вдавило в подголовник кресла, а носовая часть самолета резко пошла вверх – мы все-таки промахнулись мимо посадочной полосы. Салон наполнился ворчанием и стонами пассажиров. После нескольких минут крутого подъема раздался уверенный голос командира корабля, сообщивший, что из-за плохой видимости мы попытаемся еще раз зайти на посадку, а если это не удастся, придется вернуться в Киев. «Боже, лучше смерть, чем еще одна ночь в Киеве!» – подумал я. Казалось, и многие мои товарищи по полету думали точно так же.

– Давай, жми! – громко подбадривал командира мой сосед.

Спустя десять томительных минут после виража мы все-таки приземлились. Все семьдесят пассажиров, включая меня, разразились бурными аплодисментами. Кто-то даже засвистел и затопал ногами так, что, возможно, пострадал настил пола.

Ликование пассажиров по поводу успешного приземления самолета – обычное явление в Восточной Европе. Однако в данном случае экипаж действительно заслужил продолжительные овации. Пилоты были достойными последователями той самой дьявольской советской традиции, по которой человеческая жизнь стоила дешево. Немногие из американских или западноевропейских летчиков пошли бы на такое упрямство с посадкой самолета или хотя бы попытались оправдать чем-либо свои намерения. Тем не менее меня переполняла радость от того, что я наконец-то прибыл в Москву.

Двери салона распахнулись, и ворвавшийся порыв ветра усыпал снегом кое-как уложенную ковровую дорожку в проходе. К самолету с грохотом подъехал старый желтый автобус, на борту которого среди вмятин проглядывалась надпись: «Берлин – Темпельхоф». Или мы на самом деле заблудились в этом снежном буране, или же практичные немцы ухитрились подсунуть русским под видом гуманитарной помощи отслужившие свое автобусы.

В распавшемся советском блоке подобная помощь была большим бизнесом и представляла собой такое же циничное мероприятие, как и в остальном мире. Многие поставки американской гуманитарной помощи в бывшие коммунистические страны обычно заканчивались одинаково. Деньги оседали в подбитых шелком карманах местных властей или в карманах так называемых бандитов с кольцевой дороги – вашингтонских поставщиков и сотрудников консалтинговых фирм, работавших по продвижению устаревшей техники и утиля. Чем могла помочь нуждающимся людям эта тонкая струйка помощи, часто на грани здравого смысла? Например, когда в пик хлебного кризиса в Грузии в Тбилиси было отправлено сорок тонн крема для лица.

Быстрый взгляд на висящее над терминалом табло со светящимися красным цветом неоновыми буквами успокоил меня: я убедился, что мы не заблудились. На табло было написано: «ВНУКОВ.», последняя буква отсутствовала – видимо, перегорела неоновая трубка. Внуково был одним из пяти гражданских аэропортов, обслуживающих столицу России. В советский период этот аэропорт являлся базовым для связи между собой всех остальных четырнадцати республик. Распад Советского Союза в 1991 году привел к тому, что аэропорт теперь стал обслуживать не только внутренние линии, но и международные рейсы. Однако, как я сам убедился, для этой цели аэропорт никогда не предназначался.

Старый немецкий автобус вновь зашипел и остановился перед небольшой дверью позади главного терминала. Нас повели куда-то вверх по мокрой стальной лестнице, которая вела в узкий коридор со стенами из обожженных шлакоблоков. У меня возникло чувство, будто мы тайком проникли в какой-то отель через служебный вход.

Наконец мы оказались в насквозь прокуренном зале, где бурлящая толпа людей – почти все были одеты в длинные кожаные пальто черного цвета – теснилась в очередях к наспех сделанным стеклянным кабинкам с пограничниками. Повсюду была толкотня и давка. Две усыпанные золотом армянки громко ругались между собой на языке, смутно напоминавшем арабский.

В тусклом серо-голубом свете, пробивавшемся в зале сквозь табачную мглу, лица путешественников были лишены естественного цвета. Целые семьи с детьми, сидящими верхом на чемоданах, неторопливо предавались размышлениям о прошлом, ожидая пропуска в Россию. Но очередь не двигалась с места – в кабинах паспортного контроля никого не было. Пограничники, очевидно, решили все вместе сделать небольшой перекур. Это напомнило мне процедуру замены водительских удостоверений у себя дома.

Прошло двадцать минут, потом еще десять. Когда отдохнувшие официальные представители вернулись наконец на свои места, перед одной из кабин вспыхнул горячий спор. Взволнованного мужчину с мертвенно-бледным лицом, что можно было разглядеть даже в сумерках, два неулыбчивых офицера увели куда-то в сторону. Скорее всего, у него были не в порядке документы. Я машинально нащупал свой паспорт с визой – нервный рефлекс, который я приобрел с тех пор, как стал приезжать в Советский Союз.

– Ереван? – прозвучал вопрос привлекательной женщины лет двадцати пяти. На груди ее элегантно скроенного форменного кителя оливкового цвета был приколот значок с российским триколором. – Откуда вы прилетели? – мило повторила она свой вопрос. Я ответил. – Сюда, пожалуйста, – она с щеголеватым щелчком повернулась на своих высоких каблучках.

Я быстро проскочил паспортный контроль и прошел таможенный досмотр без малейших осложнений. Вероятно, всякие задержки и проволочки, которым подвергались армяне и другие смуглые пассажиры, прибывшие с Кавказа, не предназначались для таких респектабельно выглядевших мужчин славянского типа, как я.

Часом позже Роберта и я уже въезжали в город, сидя на заднем сиденье «вольво», принадлежавшей ее компании, с шофером.

– Итак, что ты собираешься делать в этой новой Москве? – спросила она.

Я пристально вглядывался сквозь затемненные стекла «Вольво», ошеломленный теми гигантскими изменениями, которые представали перед моим взором. Мы мчались по Ленинскому проспекту – широкой, с восьмирядным движением улице, по сторонам которой стояли все те же уродливые здания, запомнившиеся мне еще пять лет назад.

Однако теперь они мерцали неоновыми огнями, привлекая мой взгляд к бесконечным рядам импортных товаров, выставленных в витринах подновленных магазинов на первых этажах.