— Я могу указать нескольких, особо преданных Анамгимару, людей. Эти будут подначивать команду, покуда не избавятся от тебя.

— Анамгимара-то они не вернут?

— Ну и что? У Анамгимара, между прочим, есть законный наследник и законная жена.

— Они имеют хоть капельку влияния?

— Ни черта они не имеют! Жену на шею Анамгимару повесил Хозяин Эрмэ, и уже с пузом. Об этом знает вся Гильдия. И вся Гильдия хохотала, когда это произошло. Но сейчас…. Сейчас чем черт не шутит! Хорошо хоть то, что Катаки не единственный из капитанов, который хочет присвоить Гильдию. Повесь ты Катаки! Он же покушался на тебя!

Усмехнуться. Посмотреть на нее долгим-долгим, почти влюбленным взглядом! «Ты еще и умна, фаворитка моя!», подумав, словно расставив все точки.

Повесил бы! Нет, право слово, повесил бы, но не хотелось, покуда, открыто признавать себя владельцем Иллнуанари. Стоит этой новости начать свое шествие по свету, и будут захлопнуты перед его носом сотни дверей, в которые еще даже и не вошел.

Нет, право слово, повесил бы! Но кто еще из капитанов известен так же, как русокудрый стервятник с миловидным лицом? Кто был правой и одновременно левой рукою Анамгимара? Так что, выбора не было.

— Что ты знаешь о благоверной Анамгимара? — спросить вроде бы и без интереса, не выпуская и десятой доли его в голос, во взгляды. Смотреть через зеркало на себя, украдкой присматриваясь к Лаэйлле. — Она эрмийка?

— Не знаю, — ответила девушка, — я никогда не видела ее. Знаю только, что Анамгимар всегда был не в восторге от этого брака, шипел и плевался как дикий кот при каждом упоминании о своей несвободе. Понимаешь, он присматривал себе более подходящую партию. Одно время поговаривали, что префекту придется согласиться на брак дочери с Анамгимаром. Но не срослось. А спорить с Хозяином Эрмэ Анамгимар не стал. Сам знаешь — неизвестно еще, как оно может выйти. Император вспыльчив, горд, дерзок. И не терпит, когда с ним пытаются спорить. Видел, наверное?

— Разумеется, — чуть улыбнулся Да-Деган. — правда при куче недостатков у него есть еще и немало достоинств.

— Ты ослеплен, — прошептала Лаэйлла. — тебе кажется, что у этого человека есть достоинства. На самом деле это просто клубок ненависти, зависти и злобы. И ты играешь с огнем.

— Этот клубок ненависти и злобы, как ты его назвала, сумел укротить Локиту, — усмехнулся Да-Деган. — разве это само по себе не достоинство?

— Ты сумасшедший, — заметила Лаэйлла грустно, — добровольно полез в этот гадюшник. Нормальный человек на Эрмэ не рвется. Он оттуда бежит!

— И Анамгимар?

— И Анамгимар. Просто он уже доигрался, а ты только начал игру. Но итог будет тот же. Послушай, Дагги, покуда не поздно — беги! Беги куда глаза глядят. Мир огромен.

— Ну, да, — заметил рэанин ехидно. — Именно для того я и заполучил Иллнуанари, что б сбежать. Других возможностей мне было мало! Если хочешь мне помочь, не говори ерунды. Лучше покажи мне кем силен Катаки.

— Хорошо, покажу, — проговорила Лаэйлла со вздохом. — Только когда придет время, не говори, что тебя не предупреждали!

Коротко кивнуть, соглашаясь с неприятной истиной ее слов. Ну, да, все верно, все так…. Беги! Это сейчас есть куда бежать, а если не будет? Да и убежишь ли от самого себя?

Впрочем, ему точно не убежать! Судьба нагонит в любой дали, поймает и отвесит таких оплеух!

Испытано!

И не скрыть усмешки при воспоминании о годах долгого затишья, когда, затаившись, как мышка сидел и ждал, не пройдут ли беды стороной. Жил, пытаясь вытравить, выдавить из себя память об Эрмэ, о Хозяине, о том, что жило в нем, скованное, опутанное цепями.

Не вспоминал годами, что когда-то так привольно, свободно лился из его гортани волшебный голос. Что когда-то было дано и ласкать и карябать!

Так нагнала судьба. Нагнала, нашла, сунула в пекло. И как теперь скрыться от ее когтей?

А никак.

И вроде рад бы отыграть все назад, да только кто позволит ему бросить все?

Сам себе не позволит.

Вспомнилось… и щеки обожгло краской стыда. Наказала Судьба — разбросала по миру, щедро раздала испытаний всем, кого любил. Искалечила душу и мысли. Что уж говорить, если мальчишка — Илант, и тот простить не может. В юные свои годы только о мести твердит. О мести ли ему думать?

Сам в такие же годы лишь об одном мечтал, — как мимо не пропустить понравившуюся ему воплощенную грацию, одурманить, окрутить, увлечь, погубить ласками своими, поцелуями.

Ненасытен был в любви, жаден. Все спешил, спешил ту, единственную найти, да не так искал. Не понимал того, да разве ж оно волновало?

Бросался в страсть, как в омут. И так же быстро разочаровывался. Лишь об одном зарекался — неприступных крепостей не штурмовать.

Огненной была его любовь, погибельной, дурманной. Сколько душ испепелил? Да разве ж сам мог сосчитать?

И разве был виноват в том, что песни его, стихи, голос его западал в душу, прожигая ее словно кислотой, и не вытравить было памяти о тех словах и ласках?

Кто виноват, что на погибель многим был рожден?

Не в том мире, не от тех людей, да не под теми небесами?

Не за это ли был наказан?

Не за это ли был казнен?

Помнилось лицо Алашавара, морщины в уголках глаз, глаза излучавшие то ехидное лукавство, то злость. Полыхавшие, как горячие уголья! Разве что зрачок не светился потусторонним зеленым огнем! А как ронял слова Сенатор! А как цедил, резал по живому!

Разве ж ему, двадцатилетнему мальчишке было тягаться с той силой, с той волей, с напором тем и гневом?

Нет, не чувствовал за собой вины, не знал, покуда грубо и жестко не сорвал Сенатор повязки с его глаз.

Не церемонился Алашавар, бил словами наотмашь, так что пунцовыми пятнами загоралось лицо, и обугливалась душа.

Хотя, был ли хоть в чем — то виноват? Разве ж, уходя, хоть одной обещал вернуться? Разве обещал любить вечно? Принадлежать душой и телом навсегда? Нет, не клялся, и намеков не дарил. Все что дарил — самого себя. На краткий миг. На самую мелкую из бесчисленных долей вечности.

Кто виноват, что ждали, многие ждали из бесчисленного сонма его женщин, что вернется назад, позовет, хоть улыбку мимолетную подарит опять.

Нет, ни одной ничего не обещал. Сам, обвенчанный с одиночеством лишь об одной мечте заикался — что свяжет Судьбу лишь с той, что подарит ребенка. Ни одна не подарила, так что толку было возвращаться назад?

И кто виноват, что каждую любил, как любят единственную? В чем был обман? В огне ласк? В крепости объятий? Нежности каждого нового поцелуя? Кто виноват, что возвращения его ждали как чуда, а, изверившись, — проклинали, как проклинают лишь любимых, посмевших забыть о любви?

Кто виноват, что в ожидании и страсти, сходя с ума, порою добровольно расставались с жизнью? Его была вина? Видимо, все же его.

Кто виноват, что было это всеобщим истеричным помешательством, так несвойственным спокойному и любимому миру его мечты?

Несмотря на острый язык так и не нашел, что сказать, что ответить Алашавару, стоял с понурой головой. Горело не только лицо, горело сердце. Нет, не желал никому и сотой доли тех мук, что причинял. Не понимал, видимо. Резвился….

Праздный бездумный развратник, юный, прекрасный.

Где тот мальчик?

То было сном?

Вся жизнь та, далекая, была сном….

Отчего, спотыкаясь и путаясь в словах, пытался поздно, слишком поздно оправдаться в глазах Сенатора. Сам ведь предложил — пошлите в ад, буду достоин рая! И ничего — то ведь не обещал в наказанье Сенатор, сидел у массивного стола, золотисто — рыжего и смотрел, не тяжело, не испытывающе, как-то спокойно, почти равнодушно смотрел в его лицо. Но вызов этот, эту просьбу не проигнорировал, хоть и мог понять, что двигает им лишь запал, да желание быть не хуже других. Иных и многих…. Отправил к Стратегам.

Сколько было миров? Муштры, тренингов, изматывающих испытаний. Сколько было закрытых Секторов? Выигранных состязаний, проваленных заданий?