По его словам, конструкция этих кораблей была посредственного качества, их остойчивость и другие мореходные качества неудовлетворительными. И, кроме того, при их постройке использовалась низкоквалифицированная рабочая сила. Я был склонен сомневаться до определенного момента во всем этом, но оказалось что этот итальянец был абсолютно прав — в последний год войны броненосец этого типа «Святой Иштван» опрокинулся после попадания в него всего одной торпеды небольшого калибра.

Я собрал некоторые интересные сведения о личном составе австро-венгерского флота. Экипажи в основном подбирались из разных народностей империи и разговаривали на полудюжине языков и диалектов, но доминировали среди них итальянцы. Они не отличались хорошим внешним видом и не особо соблюдали дисциплину. Среди моряков чувствовалось почти полное отсутствие духа единства.

Офицеры были скорее военными, нежели моряками, очень высокомерными по отношению к своим подчиненным. Мне не стоит и рассказывать, насколько частыми были случаи неподчинения среди младших офицеров, унтер-офицеров и матросов. Достаточно сказать, что после всего, что я там увидел, для меня не стало сюрпризом, что «Императорский и королевский военно-морской флот» от военного напряжения почти сразу же начал разваливаться. С другой стороны, многие из офицеров были весьма достойными людьми, особенно адмирал Миклош Хорти, которым гордился бы флот любой страны.

Мое путешествие продолжалось вдоль далматинского берега вплоть до Каттаро, где я осматривал укрепления. Каттаро во время войны стал базой, откуда австрийские крейсера выходили в рейды против заграждений Отранто. Там же находился штаб немецких подводных сил, действующих в Средиземном море.

Вернувшись позже в Вену и Берлин, я выехал затем оттуда в Англию для двухнедельного отдыха. Мирная сельская жизнь на западе оказалась прекрасным успокоительным средством для моих измученных нервов.

Перед возвращением в Германию я заехал в Лондон на совещание, на котором получил полные инструкции.

Отправился на встречу в Берлин, а оттуда в Киль для сбора сведений о двигателях подводных лодок и о других деталях.

Потом снова на берега Северного моря, затем турне по островам — Зильт, Гельголанд, Вангерооге, Нордерней и Боркум. Происшествий во время этой поездки хватило бы на целый роман. Она совпала с очередным кризисом шпиономании в Германии, а все эти острова считались важными военными объектами: естественным заслоном Фатерланда от возможной английской атаки», как называли их в Германском морском союзе. Потому мне потребовалось максимальное внимание, чтобы избежать подозрений.

В этом кратком изложении шести месяцев моей работы я еще не рассказывал о животрепещущих случаях. Но они бывали время от времени.

Во время одного из моих вояжей в Берлин я должен был встретиться с одним информатором, который до этого поставлял мне довольно много полезных сведений. Хотя по национальности он был немцем, но мать его была полька. Он был очень умен, но весьма эмоционален, и я всегда предчувствовал, что он мне доставит хлопот.

В этот раз он пришел на встречу в очень нервном состоянии. Полиция идет по его следам, уверял он меня, и за ним установлена слежка вот уже несколько дней. Он также полагал, что его почту вскрывают. Он жил в постоянном страхе ежеминутного ареста, больше не мог спать и начал много пить. В общем, он все больше склонялся к тому, чтобы самому пойти в полицию и сознаться.

Он рассчитывал, впутав меня, легко отделаться, так как знал, что власти рассматривали бы меня в таком случае как особо ценную добычу. Была еще одна вещь, и он оказал мне большую любезность тем, что предупредил меня о том, что собирался это сделать. Если бы он начал с того, что пошел в полицию, я был бы пойман с поличным, потому что он, конечно, получил бы от полиции инструкции чтобы передать мне документы, в качестве улики при моем аресте.

Но даже при всем этом ситуация оставалась опасной. Шнайдер, я буду его так называть, был в состоянии того испуга, который заставляет пойти на самый отчаянный риск самого жалкого труса, если он видит легкий шанс спасти свою шкуру. Я долго убеждал его, заверяя, что его страхи необоснованны и что даже явка с повинной не спасет его от многолетнего тюремного наказания. Но все было напрасно. Он собирался идти в полицию, и никто не смог бы ему помешать.

Это меня никоим образом не привлекало. Если бы он настаивал на своем решении, он должен был как минимум дать мне время убраться из Берлина. Но если бы полиция была предупреждена, это оказалось бы трудно, почти невозможно.

Случай явно требовал решительных мер. Шнайдер направился к двери, но я опередил его, закрыл дверь и спрятал ключ себе в карман. Он пытался со мной бороться, и я его сильно ударил. Я поступил так против своей воли: до сего момента он был мне очень полезен и, во всяком случае, даже сейчас я не хотел видеть в нем личного врага.

Он рухнул в кресло. Я дал ему попить и вытащил револьвер — для большего морального воздействия. Потом я заговорил с ним.

Просто удивительно, сколько воображения появляется у человека, оказавшегося в подобной критической ситуации. Я обрисовал в самых мрачных красках нашу Секретную службу, ее щупальца, протянувшиеся по всему миру, и варварские методы, которыми она наказывает предателей. Ее агенты действовали парами, стращал я, если один из них попадается, то другой останется в тени и быстро подготовит месть тому, кто причинил зло его товарищу.

— Вы говорили, господин Шнайдер, что за вами кто-то следил последние дни, — продолжал я. — Хорошо, это правда. Но это была не полиция. За вами наблюдал мой напарник. Это наше правило — всегда следить за людьми вроде вас. Вам очень повезло, что вы не додумались пойти в полицию до встречи со мной. Если бы вы поступили так, то, скорее всего, вы уже были бы мертвы. Когда вы выйдете из моего дома, за вами тоже будут следить. Потому я советую вам идти прямо к себе домой. Иначе вам придется туго.

Он сразу наклонился со скептицизмом, но хотя я и продолжал блефовать, чувство опасности, которой я подвергался, повергло в страх и меня, и я чувствовал себя едва ли не так же, как он. Я по глазам своего собеседника мог видеть, как мои слова понемногу убеждали его. И в глубине он был во многом прав, что я не дал бы ему уйти из моего поля зрения, пока не убедился бы в достаточной степени, что он будет держать язык за зубами.

Наконец он заявил, что не пойдет в полицию до завтрашнего утра, и у меня будет целая ночь, чтобы исчезнуть. Но я разгадал его уловку. Было очевидно, что даже если он сможет выдать меня, его история послужит только его обвинению без всякого зачета сотрудничества с властями как смягчающего обстоятельства. Нужно было использовать аргументы посущественнее.

Я предупредил его, что если он предаст меня, то в любой момент будет неминуемо наказан.

— Если полиция оставит вас на свободе, то это вопрос не дней, а, возможно, часов. И вскоре вам придется столкнуться с чем-то очень для вас неприятным. Если вы окажетесь в тюрьме, то как бы долго вы там ни находились, мои друзья доберутся до вас, как только вас выпустят. Вы можете поехать куда захотите, но вы не сможете скрыться от них!

Я стал блефовать еще сильнее.

— И потом, есть еще кое-что, дружище. Разве вы не видите, что вы больше зависите от моей милости, чем я от вашей? Раз уж вы показали, что недостойны доверия, я со своей стороны склоняюсь к тому, чтобы прописать вам добрую дозу вашего собственного лекарства. Я обращусь к одному из моих коллег (и я повернулся, продолжая говорить, к телефону), который позаботится, чтобы вы сидели смирно день или два, после того, как я покину Германию. В полицию анонимно сообщат о вас как о шпионе, и будут представлены убедительные доказательства вашей вины. Если вы попытаетесь выдать меня, возможно, что вам не поверят, и, во всяком случае, это никак не смягчит вашу вину перед законом. Вы можете быть уверены, что получите десять лет тюрьмы и, как вы знаете, у тюремного персонала есть инструкции, чтобы особенно жестоко обращаться с заключенными, сидящими за государственную измену. Да, это самый лучший план. И я сделал вид, что поднимаю телефонную трубку.