Вода была настолько прозрачной, что темные, словно далекие грозовые облака контуры рифа, начинали проглядываться метров за 30. В море у «Жасмина» рифы были небольшими — несколько подводных холмов диаметром до 20 м и еще один — вдалеке от берега, диаметром метров 50. В прилив можно было плавать прямо над рифом, а во время отлива, хотя и оставался сорокасантиметровый слой воды, но передвигаться вплавь на таком мелководье было невозможно.

Однажды, по неопытности, я попытался проплыть по такой мелкой воде, и волна приложила меня животом прямо на какую-то стрекающую живность, которая кучно поразила цель даже через рубашку, а кроме того, я задел за створку тридакны и сильно порезался. Тогда я подогнул ноги, ластами встал на риф и начал медленно, пешком пробираться к открытой воде по торчащим вверх коралловым ветвям.

Над рифами цвет воды был ярко-зеленым, а над глубиной — пронзительно синим. Вдалеке виднелись многочисленные, несущиеся по волнам яркие разноцветные треугольники парусов серфингистов. Метрах в пяти от меня несколько раз подряд из воды выскочила плотная стайка мелких, с пол-ладони округлых серебристых рыбок, да так ловко и слажено, будто из кто-то из никелированной картечью. Вдруг совсем рядом с рифом из волны показалась дыхательная трубка, плюнувшая в меня струей воды. Всплывшая ныряльщица оказалась той самой заметной итальянкой.

— Осторожно, кораллы, — сказала наяда на плохом английском, к тому же гнусавым голосом, так как ее нос был закрыт маской.

— Спасибо, — ответил я, посасывая кровоточащий палец и размышляя о том простом человеческом участии, которое все цивилизованные европейские народы впитывают с молоком матери. Даже это уникальное изделие хирурга-виртуоза (отличавшегося к тому же незаурядной фантазией) заботится, чтобы я не поранился об острые, словно битое стекло коралловые ветки. Я, улыбаясь плавающей рядом и манящей своей великолепной силиконовой грудью нереиде, неуклюже сделал последние два шага и оказался на краю рифа.

— Осторожно, кораллы! — настойчиво повторила ундина. — Не поломайте их!

Я сделал еще шаг и плюхнулся в воду.

Кораллы — «деревья», «кусты» и «трава» подводного леса совсем невыразительны из-за сероватого или буроватого цвета. Даже причудливая форма колоний этих кишечнополостных — в виде оленьих рогов, одноногих изящных столиков, сетчатых вееров или огромных шаров, по поверхности которых извиваются, как ходы сложнейшего лабиринта глубокие борозды — скрадывается и меркнет от их скучной окраски.

Коралловые заросли украшают обитающие там животные. Издали бросаются в глаза яркие разноцветные кляксы актиний и черные свастики офиур. Полупогруженные в коралловые рифы тридакны лишь угадываются под толстым слоем живности, поселившейся на их створках. Тем не менее, каждая тридакна хорошо заметна из-за мантии, которая выглядывает наружу через приоткрытые створки раковины. Лиловые, желтые, светло-коричневые, или светло-зеленые в темных пятнах края мантии напоминали авангардистский макияж полуоткрытых пухлых губ, улыбающихся любому проплывающему над ними зеваке.

Коралловые рифы сплошь усеяны небольшими пещерками, из которых торчат, как из подставки для карандашей, длинные, толстые и тупые иглы намертво присосавшихся к кораллам морских ежей. Эти иглы, очень прочно сидящие на теле животного (я проверял это неоднократно, однажды даже под укоряющим взглядом проплывшей надо мной итальянки), играют роль тына, не позволяющего супостату приблизиться к округлому телу иглокожего.

Гораздо чаще встречались черные, на большом расстоянии кажущиеся бархатистыми, шары морских ежей-диадем с длиннющими, очень тонкими иглами. Раз, нырнув к рифу, я схватился за нижний край столового коралла, не заметив притаившуюся там диадему. Почувствовав боль, я отдернул руку. На пальцах, под кожей, остались длинные, в несколько сантиметров, темно-коричневые и прямолинейные как треки в камере Вильсона следы от игл. Пальцы на глазах распухали. Пришлось срочно плыть к берегу, идти к себе в номер и мазаться йодом. Меня поразило, с какой легкостью тонкие иголки вошли в тело. При очередной встречи с диадемой я попытался осторожно отломать у нее одну иглу, но под водой не было точки опоры, меня качнула волна, и результат был тот же самый — игла легко, как в масло, вошла в палец. Но я не сдавался. Диадемы жили не только в рифах, но и на бетонной стене пирса. На следующий день, находясь на надежной опоре земной тверди, я сосредоточился и, аккуратно подведя руку, попытался оторвать от ежа одну иголку. Но и на этот раз операция завершилась неудачно — я даже не почувствовал, как две или три иголки, расположенные рядом с той, которую я выбрал, с легкостью проникновения нейтрино прошли сквозь мою кожу. Укола я не почувствовал, а только увидел, как вода окрасилась кровью. Преклоняясь перед абсолютным оружием диадемы, я решил исключить этого морского ежа его из потенциальных объектов моей коллекции.

Так же, как человек в саду почти не обращает внимания ни на цвет земли, на которой растут цветы, ни на листья цветущих растений и невидящими глазами смотрит на летающих над венчиками мух и ос, точно так же и пловец, оказавшийся у кораллового рифа, почти не замечает поселившихся на нем актиний, моллюсков или иглокожих, так как все его внимание полностью занято рыбками — живыми цветами этого подводного сада.

Коралловые рыбки — это один из эталонов природы, который невозможно описать и с которым можно только сравнивать. Человека оглушает и их огромное число (одновременно видишь до полтысячи рыбок), и разнообразие, и яркость окраски. Словом, сравнения с огромной клумбой, альпийским лугом или цветущей тундрой наиболее подходящие. Кроме того, поражает насыщенность цветовой гаммы, глубокий матово-бархатистый тон колеров и сногсшибательные их сочетания (недаром один из обитающих здесь спинорогов назван Picasso-fish). Картина настолько фантастическая, не реальная, что даже кормя из рук суетливую, мельтешащую перед глазами стайку коралловых рыбок, которые возбужденно выхватывали у меня кусочки хлеба плотными губами (иногда и страстно покусывая мои пальцы), отказываешься себе верить, что это именно ты сам видишь такое.

В общем, плавать там было очень интересно, а кроме того, комфортно — в такой теплой воде не мерзнешь, а ее плотность такова, что не двигаясь человек висит у поверхности, используя единственный поплавок — наполненную воздухом маску для ныряния.

Пресытившись спинорогами, рыбами-хирургами, рыбами-попугаями, рыбами-бабочками и рыбами-ангелами, начинаешь замечать детали и редкости этого зоологического рая. Вот рядом, в полуметре от меня, отгрызает коралловую веточку рыба-попугай. Она зеленый, как огурец, и с чувственными губами, сложенными в порочную улыбку. Рыба совершенно меня не боится, и это меня злит. Я ногой прогоняю попугая. Он отплывает на метр в сторону и с той же улыбкой наблюдает за мной, при этом опорожняя кишечник. На дно сыплется белоснежный коралловый песок — непереваренные и отбеленные в желудке рыбы скелеты кораллов. Вот среди кораллов тонкой змейкой ползет маленькая мурена. Рядом висит изысканная, словно орхидея, розовая с малиновыми и белыми полосками крылатка, в такт волнам поводя длинными нежнейшими перистыми плавниками. У актиний мельтешат коричнево-желтые рыбы-клоуны, в подводном гроте сидит огромный, чуть ли не с меня ростом, кофейного цвета с черным крапом каменный окунь. Медленно плывет узкая рыба-флейта, с таким длинным рылом, что кажется будто глаза у нее находятся посередине тела. В самой гуще коралловых зарослей с потрясающей маневренностью плавает рыба-шар, напоминающая толстого частного детектива с подвижными, живыми, умными, все замечающими глазами на совершено непроницаемой туповатой морде. Рыба внимательно следит за небольшим кальмаром, который завис над рифом. Его вытянутые, сложенные щупальца напоминают длинный клюв птицы. Кальмар медленно приближается к рифу, и его окраска так же медленно из воздушной, прозрачно-серебристой, становится насыщенной, полосато-коричневой.