Обиталище сорокопута было выдержано в мрачноватом стиле логова колдуна. В окрестностях гнезда, на сухих шипах терновых кустов, были наколоты большая стрекоза с сильно потрепанными крыльями, крупный навозный жук и огромный желто-черный шершень, а на обрывке колючей проволоки, сохранившейся на перекладине забора давно заброшенной деревни, висел трупик щегленка — все запасы сорокопута на черный день.

Моника была на месте. Она сидела в своем лучшем наряде (словно чувствовала, что кто-нибудь ее навестит!): в белом свитере, черных брючках, элегантной желтой косынке и махала малиновым зонтиком. Так что ее было заметно издалека. Я подошел поближе и увидел, что студентка своим зонтиком вовсе не завлекала, словно манящий краб красной клешней, особь противоположного пола (в данном случае — идущего к ней преподавателя), а отбивалась от наседающего на нее сорокопута.

— Кыш, кыш! — кричала Моника точно так же, как отгоняют воробьев. Но сорокопут не был воробьем. Он со стрекотанием налетал на студентку и даже пару раз ударил ее клювом по голове, причем, второй раз попал, как говорят охотники, «по месту», потому, что Моника истошно завопила.

Я, наконец, добрался до нее, оказал первую помощь — прогнал палкой птицу и сделал отеческое внушение:

— Я тебе где велел сидеть? Вон у того куста, а ты чуть ли не в самое гнездо уселась, вот он тебя и гоняет, — сказал я вглядываясь в ее, на самом деле лучистые и очень даже привлекательные глаза. — И одеться надо было поскромнее, а то не только все сорокопуты слетятся, но и все окрестные пастухи к тебе сползутся. Давай, меняй дислокацию.

Я помог девушке перетащить вещи — складной стульчик, термос с чаем, сумку, бинокль, блокнот и журнал «Лиза» подальше от гнезда. Сорокопуту это понравилось. Он хотя и продолжал орать, но больше наблюдателя не атаковал.

— Ну вот, теперь сиди и смотри, а я пошел других проверять.

Потом я, как бы вспомнив что-то важное, повернулся к Монике:

— А ну-ка посмотри на меня.

— А это еще зачем? — проворковала Моника, кокетливо поводя своими огромными и действительно манящими очами.

— И чего говорят, что у тебя глаза огненные и опасные? — сказал я, стараясь, чтобы в моем голосе чувствовались удивление и разочарование. — Ничего подобного — холодные и бесчувственные. Как у рыбы. Надо же, как люди могут врать! — повернулся и пошел.

А сзади, мне в спину кричала студентка и гораздо громче чем тогда, когда на нее нападал пернатый разбойник:

— Они у меня привлекательные! А не рыбные! Просто я с вашим сорокопутом не успела умыться и макияж сделать! Приходите вечером! Они у меня другие будут!

Но я, довольный, что утро так удачно началось (то есть с хорошо срежиссированной и сыгранной мелкой гадости), шел к моему следующему подопечному, вспоминая, впрочем, глаза Моники, а также ее кашу, которую она именно на этой практике первый раз в своей жизни попробовала сварить.

Очередь Моники готовить еду подошла на четвертый день нашей экспедиции. Мы возвращались с экскурсии и уже издали увидели, что Моника вовсю варит обед. По крайней мере, костер горел. И даже слишком сильно. Вокруг кирпичной печи (предусмотрительно сложенной нами подальше от палаток) полыхала сухая трава, а пламя по полоске растительной ветоши вдоль тропинки, как по бикфордову шнуру, кралось к нашим брезентовым жилищам. Моника заливала пожар сливовым киселем из ведра, а когда десерт закончился начала забивать пламя метлой. Мы поспешили на помощь и первым делом затушили «бикфордов шнур». К счастью, пучки сухой травы быстро прогорели, и огненная стихия задохнулась сама. После этой кратковременной, но волнующей работы пожарным, я первый раз пожалел, что сухой закон (введенный кстати мною) будет действовать еще полторы недели. А через несколько минут, после того как мы начали дегустировать стряпню Моники, пожалел об этом еще раз.

Пожар Моники можно было считать закуской, третьего блюда — киселя — уже не было. Зато в качестве первого блюда был клейстер, сваренный из пакетных супов. На второе было подано уникальное произведение, которое ни до ни после я никогда не пробовал — рисовая каша с мясом. Но какая! Во-первых, каша всех удивила сначала своими объемами: двенадцатилитровое ведро было полно ею до краев. Во-вторых, она была вполне монолитная (это, впрочем, удавалось и другим авторам). Наконец, непередаваемыми были вкусовые, а скорее вкусово-тактильные ощущения, которые возникали у всякого, кто отваживался попробовать это блюдо. Среди тягучей общей массы, в которой рис и тушенка были перемешаны и неразделимы, как джин и тоник в коктейле с равной периодичностью похрустывали, как хрящики осетра, какие-то мелкие включения, которые наиболее любознательные студенты идентифицировали как сильно недоваренные рисовые зерна.

У меня же поедание этого блюда почему-то ассоциировалось с путешествием в глубоком космосе, где в непроглядной темноте изредка вспыхивают одинокие звезды. Никто не мог осилить больше трех ложек этого блюда, но все стали дружно просить автора открыть рецепт этой «звездной каши». Он оказался до неприличия простым. Моника уже почти сварила второе, когда ей показалось, что его будет маловато для проголодавшейся толпы зоологов. Тогда дежурная, не долго думая, досыпала в емкость еще пару чашек риса и перемешала. Так получился шедевр. Но его оценили только хозяйские куры, так как всю недоеденную кашу (полное ведро) мы отдали им. Обожравшиеся петухи весь день пролежали на залитом киселем пожарище, совсем не кукарекали и не бегали за своими подругами.

Степное солнце быстро прогрело землю, роса сошла. С луга потянуло земляничным ароматом и аптечным запахом душицы. В долине Дона заполыхали сиреневые пятна цветущей хатьмы. Я свернул к краю березовой рощицы — специально посмотреть на кирказон — растение с совершенно плоскими, с мягкими обводами листьями (у которых к кому же была серебряная изнанка), зобатыми цветками и плодами, напоминающими крохотные тыквочки — ботаническая квинтэссенция стиля арт-нуво.

Сидевший на одном цветке желтый крабовый паук, совершенно слившийся своей окраской с венчиком, испугавшись, выронил из лап маленькую бабочку и только этим выдал себя.

С луга послышалось блеяние привязанной козы. Но я не сворачивая продолжал свой путь к Боре — студенту, который зарабатывал свой зачет лопатой. Он ловил слепыша.

Эти зверьки жили повсюду. Но увидеть слепыша на поверхности земли не удавалось. Как и крот, слепыш, этот зверек-землекоп, всю жизнь проводит под землей. О том, что слепыш здесь живет, свидетельствовали лишь многоведерные кучи земли, поднятые им «на гора». Со склона балки были хорошо видны холмики южнорусского чернозема, расположенные среди изумрудно-зеленой травы точно по прямой линии и на одинаковом расстоянии друг от друга — словно кто-то пристреливал по склону балки малокалиберную автоматическую пушку.

Мне очень хотелось увидеть слепыша самому и показать его студентам. Поэтому я пообещал зачет тому, кто поймает грызуна. Вот Боря и вызвался. Боря был меланхоличный студент-очкарик, этологически — типичный горожанин. Однако он на этой полевой практике обзавелся банданой, стал быстро дичать, обретая повадки натуралиста-полевика.

Насколько мне было известно, у него было несколько попыток поимки зверя. Первая — самая примитивная. Боря просто разложил перед норой слепыша — на выбор — различные наиболее аппетитные (на взгляд ловца) продукты: морковку, капустную кочерыжку, хлеб с маслом. Эксперимент не удался, так как слепыш не вылез, а все продукты съели проходящее мимо коровы и козы.

Тогда Боря раскопал ход слепыша и поставил туда петлю, изготовленную из снятой с гитары струны. Но быстро поржавевшая ловчая снасть так и осталась пустой.

Боря прибег к более кардинальным мерам. Он взял лопату и вырыл большую и глубокую яму. Теперь подземные коммуникации грызуна были прерваны и для того, чтобы продвигающийся в грунте слепыш мог бы снова попасть в свой тоннель, ему предстояло пройти около метра по дну ямы.