Мы с моим закадычным другом Игорем сразу же договорились, что поедем на север, где можно было уединиться и забыть и Советскую Армию, и Путиловские лагеря, и капитана Полищука, и картофельного генерала и вдохнуть, наконец, полной грудью сладкого воздуха свободы. А кроме того, мне очень хотелось привезти любимой девушке в подарок жемчужину. А они водятся только в северных речках.

И был среди нас в грузовике один мальчик. Дима Мурдаков. Поклонник джаза. Особенно в стиле «кантри». Сам играл на банджо. У него даже такой значок был импортный — банджо. И было у него еще одно увлечение — информировать деканат о разговорах среди студентов.

Конечно, из всего нашего взвода никто никуда не поехал. Учеба, все-таки, педпрактика. Пятый курс. Выгнать могут. А если выгонят, то в армию попадешь. В настоящую. И все же двое поехали. Мы с Игорем.

Но сначала мы, как и планировали, отмылись, отлежались в горячих ваннах, наелись сладкого. А потом пошли бродить по Москве, закупая продукты и снаряжение. Мы запаслись на пару недель супами-концентратами, кашей в брикетах и еще какой-то полуфабрикатной гадостью, сухарями, сахаром, маргарином, а Игорь — самыми дешевыми сигаретами — ментоловыми. В киоске, где они были приобретены, их уже года три никто не брал, и все 10 пачек полностью выцвели от солнца.

Человек и к плохому привыкает быстро. Оказывается, в нас за пару месяцев лагерей настолько вбили уважение к военной форме командного состава. Однажды на московской улице мы повстречали генерала. И хотя этот военный был совершенно не похож на нашего вояку-огородника, но все равно Игорь лихорадочно потушил свою ментоловую сигарету и строевым шагом направился было к военачальнику, загипнотизированный широкими лампасами. Но я успел схватить друга сзади за рубашку и этим вывел его из состояния транса. Игорь посмотрел на генерала просто как на человека, одетого в костюм защитного цвета, и мы с пошли покупать еще одну порцию мороженого.

Потом мы сходили на Ярославский вокзал и взяли два билета в общем вагоне (денег у нас было не густо) до города Кандалакша.

В поезде мы себя осознавали совершенно самодостаточными личностями. У нас было все, что нужно свободным людям: ружье, патроны, провизия, топор с красной ручкой, котелки и полное обмундирование времен Великой Отечественной войны. И была еще одна вещь. Мандолина. Но об этом позже.

От начала нашей поездки мы получили все что хотели. То есть обаяние теплушки времен гражданской войны — жесткий, обшарпанный и грязноватый вагон поезда «Москва—Кандалакша» был словно угнан со съемки фильма о смутных годах России. Около полусуток мы страдали от его чрезвычайной перегруженности. Недаром вагон назывался общим или сидячим. Все нижние полки были заняты сидящими пассажирами, все верхние полки — лежащими, и нам удалось добыть места только на третьей полке — той, на которой обычно размещается багаж. Для того, чтобы не свалиться вниз, мы обхватывали руками идущие под самым потолком трубы и таким образом спали.

Багажно-пассажирский поезд останавливался у каждого столба, стоял долго, народ на каждой станции с шумом выходил и со скандалом заходил.

Время от времени далеко, внизу под нами, возникали ссоры и драки. Иногда вваливалась развеселая компания, и вагон наполнялся звуками гармошки. Четыре часа кряду в соседнем отсеке какой-то мужик никак не мог угомониться. Он все время, до самой своей станции пел только один куплет: «А я еду, а я еду за туманом, за мечтою, и за запахом тайги», исправно каждый раз громко икая перед словом «мечта».

Я предчувствуя, что эта поездка будет если не веселой, то точно запоминающейся, начал делать в записной книжке коротенькие заметки. И не зря. Потом, уже в Москве мы сопоставили все то, что происходило с нами на севере с событиями, которые случались в это же время в родном педвузе. До начала занятий там оставался один день.

Поезд наконец въехал в Вологодскую область. Народу в нашем вагоне поубавилось. Мы сначала переместились на вторую полку, а потом и вовсе на первую.

Вскоре и контингент в вагоне изменился. Если в начале его пассажирами были явные горожане с цивильными сумками и чемоданами, то чем дальше состав «Москва-Кандалакша» отходил от столицы, тем больше в нем появлялось мужиков в ватниках и болотных сапогах, с удочками, зачехленными ружьями и с огромными железными заплечными коробами — тарой под грибы. А потом и эти люди стали исчезать, и вскоре мы с Игорем остались сначала в одиночестве в нашем «купе», а потом, и вообще, одни в вагоне. Только иногда от скуки к нам наведывался проводник — предлагал кипятку, да изредка прошмыгивали неотягощенные багажом подозрительного вида личности.

Игорю показалось, что пустой вагон — это самое подходящее место для музицирования, и он вытащил из рюкзака мандолину.

Тут я должен отвлечься и пояснить про музыку, Игоря и деревянную лакированную коробку со струнами. Мой друг Игорь очень хотел научиться играть на гитаре. На учебной полевой практике по зоологии позвоночных, в Никольских Выселках, в день его дня рождения мы решили подарить имениннику желанный щипковый инструмент. Но в соседнем сельпо (а других магазинов в окрестностях не водилось) были только очень дорогие аккордеоны, скрипки-осьмушки и уцененная мандолина. После недолгого совещания выбор пал на последнюю, так как она почти что гитара, а к тому же ее можно таскать прямо в рюкзаке. И вечером после вручения подарка и распития второй бутылки один из наших сокурсников сжалился над моим другом, снял с мандолины каждую вторую парную струну, перестроил полученное под шестиструнную гитару и показал три самых простейших «блатных» аккорда и бой под названием «трешка».

И вот в поезде Игорь решил вспомнить, все, чему его обучали. Как оказалось, самое трудное для него была настройка инструмента. Первую струну он условно натянул под ноту «ми», а для того, чтобы настроить остальные, Игорь привлек меня, чтобы я подтвердил, что они звучат в унисон. Я с удовольствием помог ему, так как в свое время в детстве был принужден заниматься музыкой — то есть игрой на пианино. Я не стал говорить Игорю, что при приеме в музыкальную школу мой слух был оценен экзаменаторами на три с плюсом. Но ведь у моего товарища слуха не было вообще!

Игорь наконец настроил инструмент, ударил по струнам и запел. С этого момента у нас жизнь пошла не одинокая, а наоборот многолюдная, разнообразная, а главное сытая, а временами даже и пьяная.

Народ к этому времени в поезде, а в нашем затрапезном вагоне особенно, ехал настолько дремучий, что звуки, издаваемые Игорем и мандолиной они воспринимали как музыку и песни, а наше «купе» — не иначе как салон куртуазных маньеристов. И особенно нас радовало (после несытого житья в Путиловских лагерях) то, что ценители прекрасного приходили не с пустыми руками, а с гостинцами — водкой вологодского разлива, настолько мерзкой, что она ни в какую не хотела течь из горла в желудок, ужасной вареной колбасой местного производства и вокзальными бутербродами, состоящими из серых котлет и промокших ломтей черного хлеба.

Наконец мы добрались до города Кандалакши. Как раз первого сентября.

Как потом оказалось, именно в то время, когда мы выходили из поезда, первый курс благословляла на учебу доцент кафедры сельского хозяйства Тулупкина. Она рассказывала о своей нелегкой судьбе.

— Трудное время было, — вещала Тулупкина. — Когда я была аспиранткой, я жила в общежитии, в крохотной комнатушке. Одной грудью я кормила ребенка, а другой — писала диссертацию.

Нельзя сказать, что Кандалакша встретила нас гостеприимно. Моросил уже по-осеннему холодный дождик, с моря тянуло запахом водорослей, а с фасада самого высокого дома на город смотрел Ленин. Портрет явно был выполнен местным художником и имел совершенно детские черты лица (хотя как и положено, был лысым). Под портретом виднелась корявая надпись местного же диссидента «Долой летнее время!».