Наблюдая за любым дневальным нашего отделения, можно было видеть, как боец автоматически, словно робот, курсировал взад-вперед по дорожке перед грибком, неестественно вывернув голову и делая быстрый поворот в конечных точках своего маршрута, чтобы прием программы при таких неизбежных маневрах прерывался лишь на мгновение.

Этот приемник и помог мне скоротать время до рассвета.

Наконец восток стал сереть. В нашей палатке кто-то закашлял, проснулся и закурил (подозреваю, что это был Толик). Потом брезентовая дверь приоткрылась, оттуда вылетел окурок и долго висел в кусте малиновым светлячком. Цыкнув засвистела, иногда забираясь в немыслимые ультразвуковые частоты зарянка, неспешно начал звать какого-то Филиппа на чай и сахар певчий дрозд, далеко, у стрельбища, печально пропел дрозд-деряба и, наконец, с первыми теплыми оттенками подползающего к горизонту солнца, грянул зяблик, четко отпечатав в конце фразы свой знаменитый «росчерк».

Полностью рассвело и под ровным утренним ветерком зашумели сосны.

Я выключил приемник и прошелся по лагерю. Между палаток был ротный заповедник — запретная территория, отграниченная натянутыми веревками. Там, на высоком сосновом пне, серая мухоловка свила гнездо. Я осторожно подошел и посмотрел — птица сидела на гнезде и грела птенцов. Она глянула на меня темным глазом, повертела головой, но не слетела. В этом заповеднике был еще один охраняемый объект — маленький, недавно появившийся на свет, белый гриб. Его бойцы прикрыли газетой, чтобы солнце не пекло его бархатистую коричневую шляпку. Я зашел в свою палатку, взял кружку, принес из умывальника воды и осторожно полил землю вокруг гриба.

Я посмотрел на часы. Было без пяти семь. Я снял с себя шинель, которая оказалась не моя, а Сережи — очень хорошего энтомолога, но совершенно не военного человека, — так как левый погон у нее был малиновый, а правый — черный. Чтобы не вызвать зависти или раздражения у моих пока еще спящих сослуживцев я затолкал под ворот гимнастерки выглядывающий оттуда свитерок и еще раз взглянул на часы. Было ровно семь. И я с жалостью, к которой примешивалась известная доля садизма, заорал во все горло:

— Первая рота, подъем! Форма одежды номер два! Голый торс!

И тут же, как будто вся рота не спала, а только и ждала этой команды, из всех палаток раздался дружный мат военных практикантов, посылающих куда подальше меня, нашего капитана Полищука, нашу военную кафедру и всю Советскую Армию. Услышав мой голос, дневальные других рот тоже заголосили, как петухи в утренней деревне.

— Четвертая рота, подъем! Шестая рота, подъем! Вторая рота, подъем! — катилось по соседним ротам таких же несчастных студентов медвуза, дорожного и инженерного институтов.

Распахнулись полотняные «двери» первой палатки и первый студент-солдат, облаченный в широченное галифе, сохранившееся на складах со времен второй мировой, в белой нательной солдатской рубашке (а ведь я говорил — форма одежды — с голым торсом) проскакал через тщательно разровненную песчаную дорогу перед лагерем (почему-то называемую генеральской), и, оставляя на ней глубокие следы, как неопытный шпион на пограничной полосе, перебрался на другую сторону генеральского тракта — к густым сосенкам. Было слышно, как он там шумно справляет малую нужду.

Другие тоже было двинулись через границу, но тут подоспел старшина и погнал всех куда и положено — к сортирам.

Потом все построились повзводно, старшина заставил всех снять рубашки, и рота тяжело дыша, гремя сапогами и поднимая пыль, как стадо буйволов, понеслась на утренний трехкилометровый кросс.

Через полчаса, разгоряченная, шумная рота вернулась и, потеряв свою повзводную структуру, сгрудилась у умывальников. А еще через двадцать минут умытые и построенные студенты строевым шагом отправились на завтрак. В ротной шеренге уже находился и я, рядом с бодрым Толиком, от которого на зависть всем продолжали исходить алкогольные ароматы. Меня на посту сменил Сережа. Он, в отличие от выходца из провинции хваткого Толика, был типичным московским интеллигентом — узкоплечим, близоруким, косолапым, сугубо гражданским человеком, озабоченным на четвертом курсе лишь двумя вещами на свете — жуками (по которым он через несколько лет защитил кандидатскую диссертацию) и своей девушкой Машей (на которой он после лагерей женился). Все свободное время Сережа был занят только одним делом — писал Маше письма. Маша в свою очередь поддерживала совершенно невоенного Сергея многочисленными посланиями, с которыми Сергей не расставался никогда. И складывал он их в два нагрудных кармана гимнастерки. А так как писем ему приходило по несколько штук в день, то и карманы пухли прямо на глазах. Поэтому, казалось, что у одетого в гимнастерку Сергея происходит что-то неестественное с его с молочными железами. А через месяц каждый студент-солдат, проходя мимо влюбленного Сергея, считал своим долгом полюбопытствовать, когда он собирается рожать, с пожеланием в положенный срок родить что-нибудь полезное для Советской Армии, например гаубицу.

Завтрак как всегда был скучный (если не считать того, что мне попалась алюминиевая ложка с нацарапанными на ней словами «Ищи сука мясо»), необильный и невкусный (давали сваренную на воде пшенную кашу, а в качестве «подливы» — вареное сало). Зато удалось раздобыть много кусков белого хлеба. Я рассовал его по карманам, а потом переложил в противогазную сумку.

Мы возвращались к палаткам. Издали нам было видно, как дневальный сидел под грибком, поджав по-турецки ноги, и писал Маше очередное письмо. Эту пастораль разрушил стремительный, с накинутой на плечи плащ-палаткой, и поэтому чем-то напоминающий Злого Гения из «Лебединого Озера», капитан Полищук. Он бесшумно, словно ястреб, вылетел на велосипеде из-за куста и, осадив своего железного коня прямо перед Сережей, заорал над ним: «Дневальный!».

Сергей вскочил, спрятал в карман письмо, выкатил вперед грудь, а заодно и живот (по строевой у него была хроническая тройка). Приняв такую стойку, которую иначе чем «на 8-м месяце» не назовешь, наш дневальный закричал:

— Первая рота, смирно!

— Чего орешь? — уже обычным голосом спросил капитан Полищук, с любопытством оглядывая пышную грудь дневального. — Ведь в лагере никого нет.

— А по уставу положено, — ответил Сергей.

— По уставу положено под грибком стоять, а не сидеть и писем не писать. Вольно.

— Вольно, — прокричал Сергей пустому лагерю.

Тут и мы подошли. Капитан Полищук построил нас и стал делать утренний разнос. Начал он с Сергея, который сидит под грибком и пишет письма, затем намекнул, что знает, кто подпоил вчера водителя Махно, и закончил нашим внешним видом, обратив внимание на нечищеные солдатские кирзовые сапоги, в качестве образца предъявив нам свои, хромовые, которые действительно ослепительно сияли.

В момент демонстрации сапог прямо перед капитаном Полищуком приземлилась самка соснового дровосека, а через несколько секунд привлеченный ее запахом прибыл самец и начал приставать к ней. У Сергея загорелись глаза при виде своих любимых объектов, а вся рота притихла, наблюдая, как самец с усами, как у Буденного пытается вскарабкаться на подругу .

Капитан Полищук, видя что его нравоучения уже не находят отклика в солдатских сердцах замолчал, подумал и к его чести принял единственное правильное решение. Он гаркнул: «Рота, кругом», потом не торопясь обошел строй, продолжая свой разнос о нашем разгильдяйстве, в то же время поглядывая сквозь частокол солдатских сапог, как идут дела у жуков.

Когда после его команды «Правое плечо вперед, шагом марш!» мы обернулись, дровосеков уже не было.

Капитан Полищук повел роту к ружпарку. Когда офицер проходил мимо ротного заповедника, он ловко поднырнул под натянутую веревку и подошел к гнезду. Птенцы вытянули шейки и раскрыли красные с желтым ободком рты. Капитан Полищук сделал им из пальцев «козу» и направился вслед за ротой — продолжать воспитательный процесс.

В ружпарке каждый взял свой автомат, противогаз, саперную лопатку, подсумки и прочую амуницию. Это все мы навесили на себя, и капитан повел нас к полигону.