"Интересно, — подумал я, — сколько мне придется здесь жить?"

Вдруг по дорожке, усыпанной красным гравием, к бассейну пробежала девчонка в ярко-голубом купальнике. Судя по виду, моя ровесница.

Сбросила резиновые тапочки, спустилась по металлической лесенке, поплыла брассом.

Я обрадовался: хоть и девчонка, всё равно живая душа, а то и поговорить не с кем.

Я поспешно разделся, побросал свои одежки на кушетку, уверенно подошел к деревянной стене, отодвинул скользящую, как в вагоне, дверь. За дверью была ванная, ослепительно чистая и оборудованная по высшему разряду, что приятно меня удивило.

Я быстренько ополоснулся, обмотался махровым полотенцем, висевшим здесь же, на крючке, осторожно подошел к окну, выглянул.

Девчонка всё еще плавала.

Я разлетелся было бежать — ба, а плавки-то мои дома остались! Блёсны отцовские для спиннинга взял, а о такой мелочи не подумал.

Мелочь — она, конечно, мелочь, но в семейных трусах под пальмами не купаются.

В сильной задумчивости я подошел к шифоньеру. Думал, пустой, распахнул дверцы — а он битком набит барахлом.

Собственно, барахло — это я сказал просто так. Красивые синие униформы, одна шерстяная, другая вроде бы джинсовая, с нашивками. Рубашки, майки, тренировочные костюмы, свитера, пуловеры, кроссовки трех сортов — всё, что нужно пацану. И плавки, разумеется, тоже. Синтетические, красно-зеленые, точь-в-точь по мне. Да еще одни запасные.

Молодец Иванов, не подвел.

Натянул я плавки и вприпрыжку помчался на улицу. Вниз по лестнице, через гулкий вестибюль — и к бассейну. Пока бежал — сто раз пожалел, что выскочил босиком: очень колко ногам от бетонной крошки. Ну, да ладно. Главное — не упустить человека.

С ходу нырнул — вода теплая, солоноватая.

Вынырнул — рядом девчачья голова в желтой резиновой шапочке.

Черноглазая девчонка, очень даже ничего.

— Во псих, напугал! — сказала она.

И, взглянув мне в лицо, спросила:

— Головой не ударился? С этого края мелко.

— Ничего! — бодро ответил я, хотя башкой о бетонное дно действительно приварился.

Лег на спину.

— Здорово, а?

Девчонка уже отплыла, обернулась:

— Что ты сказал?

— Я говорю, здорово!

Ничего она не ответила, подплыла к лесенке, начала подниматься.

— Э, постой, ты куда? — крикнул я.

Быстренько, сажонками помахал за ней. Схватился за поручни.

— Тебя как зовут?

Думал, ответит: "А тебе какое дело?"

На девчонок иногда находит.

Будто имя — это государственная тайна либо что-нибудь неприличное.

Нет, ничего.

— Соня, — ответила она.

— Меня — Алексей. А где остальные?

— Кто? — спросила она недовольно.

— Ну, ребята!

— Да спят, наверно, либо лопают.

Она повернулась, явно собираясь уйти. Я подтянулся и схватил ее за руку.

— Оп-ля!

Хотел стянуть ее назад, в бассейн. А что такого? Все так делают.

Соня быстро взглянула на меня, нахмурилась, и вдруг черные глаза ее вспыхнули, и в плечо меня больно толкнуло. Я чуть не опрокинулся навзничь.

Взглянул на руку — два круглых волдыря быстро вспухали, белели на предплечье, а вокруг краснота.

— Ни фига себе! — пробормотал я.

А Соня молча обулась и, не оглядываясь, пошла к корпусу.

Я вылез из воды, сел на край бассейна и, ошалелый, принялся дуть на волдыри.

Жгло ужасно.

И ведь это она сделала, негодяйка, я понял!

Тут мне стало жутко. Если это обычный одаренный переросток, то что ж за дарования сидят сейчас молчком в остальных комнатах?

Купаться мне расхотелось. Я посмотрел на купол, на столб лифта, уходящий кверху, к низким облакам, поднялся и побрел в свою комнату.

В комнате мне стало совсем нехорошо. Не то чтобы рука болела, хотя и это было тоже, но просто смута какая-то в голове.

Мама родная, куда меня привезли?

Я переоделся, лег на кровать и стал думать.

Руку жгло огнем, я даже всплакнул от боли. Но думать продолжал и в слезах.

Да тут и думать было нечего, всё ясно: меня по ошибке забросили в школу для совершенно необыкновенных детей. Для мутантов, если не хуже.

Именно по ошибке, по недоразумению.

Иванов настойчиво допытывался в отделе приема, нет ли у меня какого-либо особого дарования. И, видимо, я ввел его в заблуждение (как любит говорить Максюта): он решил, что во мне что-то есть.

А во мне ничего нет, ну ничегошеньки, и рано или поздно это обнаружится, мне на позор, а другим дарованиям на потеху.

Может быть, Иванов решил, что я прирожденный гипнотизер?

Я перебрал в уме все мыслимые ситуации, когда эта способность могла у меня хоть как-нибудь проявиться.

Ну, положим, когда я долго глядел на маму исподтишка, она переставала вздыхать, поднимала голову и печально мне улыбалась.

Но это не доказательство.

Еще, допустим, на уроках, когда я зажимал ладонями уши и смотрел на Максюту в упор, она меня к доске не вызывала. Но, с другой стороны, не помешало же это мне вчера получить вензель.

Подумать только: не двести лет назад, а вчера!

Нет, не стоит себя утешать: ничего такого за мной не водится.

И выставят меня отсюда после первой же проверки.

И я вернусь домой несолоно хлебавши. То-то радости будет!

Тут в дверь постучали.

Меня бросило в жар.

Иванов говорил, что до завтра беспокоить не станут. Значит, это не учителя.

Может быть, из столовой, приглашают на обед?

Но что-то говорило мне: это не так.

Я и боялся своих товарищей, и в то же время хотел их увидеть.

Стук повторился, не сильный.

Я быстро вскочил, сел в кресло.

— Войдите!

Дверь открылась — и я обомлел.

На пороге стояла девица в пестром коротком платье с открытыми плечами, в босоножках. Но не платье и не босоножки меня поразили (экая невидаль): на темноволосой голове у нее был панковский гребешок из торчащих прядей ярко-синего цвета. Невысокий такой гребешок, но очень даже лихой.

За всю свою жизнь я видел лишь одного панка с гребнем волос, да и тот был проезжий: в нашем городе таких не водилось. Дело было на вокзале, там у нас продают хорошее мороженое. Я гулял по платформе, ел пломбир — и тут увидел это столичное диво. Панк стоял в тамбуре московского поезда, покуривал и снисходительно позволял собою любоваться. У него был высокий перистый гребень, как у индейца из племени ирокезов, окрашенный во все цвета радуги. Проходивший мимо милиционер что-то строго ему сказал, и панк послушно удалился вглубь вагона. Видимо, у него был опыт общения с провинциальной милицией.

Я еще подумал: неправду говорят, что панки — размагниченный народ. Для того, чтобы вот так себя подставлять, нужно быть упрямым и волевым человеком.

Но то был парень. О том, что девчонки тоже панкуются и ходят с цветными хохолками, я и слыхом не слыхал.

— Не узнал? — спросила девица. — Это я, Соня.

Ни фига себе, Соня. Прекрасная купальщица с огненным взглядом.

Нет, если бы не синий гребешок, я бы ее сразу узнал. В платье, без платья — какая разница? Хотя бы по черным глазищам. Но гребешок отвлек мое внимание.

И как она умудрялась прятать его под резиновой купальной шапочкой?

— Прости, пожалуйста, я нечаянно, — сказала Соня.

— Ничего, — ответил я, покосившись на руку. — Хуже бывало.

Соня подошла, с любопытством взглянула.

— Ого! — сказала она. — Честно, я даже не думала, что так получится.

Дотронулась пальцем до ожога.

— Ты аптечку себе уже сделал?

— Нет, — сказал я. — А разве надо?

— Обязательно надо. Мало ли что.

— Мне никто не сказал.

— Ничего, постепенно освоишься.

Соня уверенно выдвинула ящик трельяжа, достала баночку с мазью — как будто знала, что она лежит именно там.