— Меня это не касается, — возразил я. — А за смех — извини. Я был неправ. Всё, что с тобой происходит, намного серьезнее, чем я думал. Эти проклятые твари, которые тебе снятся…

— Не смей их так называть! — смертельно побледнев, моя гостья вскочила. — Ты живешь за их счет! Ты питаешься из их кормушки! Не смей!

Я тоже встал: не разговаривать же с дамой сидя.

— Эти гнусные твари изуродовали твою психику. Тебя нужно лечить. А поскольку в стенах школы это вряд ли возможно…

Но Леночка не дала мне договорить.

— Лечить! — воскликнула она и в отчаянии вскинула руки. — Меня! Лечить!

Рукава ее халата упали до плеч. Пальцы судорожно растопырились и скрючились.

Честно говоря, мне стало страшновато, и я отступил на пару шагов.

— И он еще смеется! — взвизгнула моя гостья — и, взлетев под самый потолок, кинулась на меня подобно коршуну.

При всей худобе в ней было никак не меньше пятидесяти килограммов живого весу, и, не сумев удержаться на ногах, я упал навзничь.

— Ах ты гусак безмозглый! Ты сам больной! Ты сам неизлечимо больной!

Леночка царапала мне лицо и шею, одновременно стараясь выклевать мои глаза, что у нее никак не получалось: все-таки она была еще не птица.

Но что самое жуткое — при этом она пронзительно, как сорока, стрекотала.

И это был не просто стрекот, это была членораздельная речь.

После долгой борьбы мне удалось обхватить ее за плечи. Тело Леночки было нечеловечески горячим. Она трепыхалась, пытаясь вырваться, но безуспешно.

Я поднял ее на руки и выпустил в раскрытое окно. Она взвилась под самый купол и, всё еще продолжая гневно стрекотать, исчезла в темноте.

— Что у тебя там происходит? — спросила через стенку Соня. — Какая-то бурная социальная жизнь

— Да никакой жизни нет, — с досадой ответил я, закрывая окно.

Эта мне дружеская забота: не дают человеку побыть наедине со своими мыслями. Вздумали круглосуточно меня опекать.

— У тебя всё в порядке? — допытывалась Соня.

— В абсолютном. Ты чего не спишь?

— Вот нахал! — удивилась Соня. — Сам же разбудил меня своей дистанционкой.

— Меня тоже разбудили, — хладнокровно соврал я. — Это Малинин бесчинствует.

Но Соня не поверила.

— Нет, Алёша, это был ты. И врать ты никогда не научишься.

— Хорошо, это был я. Хотел мысленно чмокнуть тебя в щечку.

Я отлично знал, что такие шуточки выводят Софью из себя. Еще бы: она в другого влюблена и будет век ему верна.

Но на этот раз Соня даже не рассердилась.

— А потом я слышала какие-то жуткие звуки, — проговорила она. — Вроде птица пролетела, очень большая. И так громко щебетала.

— Это была не птица. Здесь нет никаких птиц, и ты об этом прекрасно знаешь.

— А кто же тогда?

— Это был я.

— Ты летать научился?

— Нет, щебетать.

— Зачем?

— Я учу язык кьоса.

— Какой язык? — переспросила Соня.

— Кьоса. Это такой южноафриканский язык. Там надо щелкать языком и свистеть. Вот — стою у раскрытого окна — и свищу. Могу и тебя научить.

— Спасибо, не надо.

Мы помолчали.

— Скажи мне, Софья, — осторожно спросил я, — ты хотела бы стать птицей?

— Зачем? — удивилась Соня. — Мне и так хорошо.

Понятненько. Значит, эта еще не догадалась.

— Мне тоже хорошо, — сказал я. — Спокойной ночи.

— Все такие оригинальные, — обиженно ответила Соня и отключилась.

Я подошел к зеркалу. Лицо у меня было покрыто жуткими царапинами, как будто я делал себе боевую татуировку. Надо было залечить раны, и я примерно знал, как это делается, но времени на терапию не оставалось.

Я закрыл дверь на задвижку, сел к журнальному столику и набрал номер гражданина Егорова Егора Егоровича.

Была глубокая ночь, но сотрудники ИКИ по ночам не спят, это общеизвестно.

Густой мужской бас отозвался:

— Егоров у аппарата.

Голос был настолько человеческий, настолько не-птичий, что я потерял кураж.

Но отступать было невозможно.

— Говорит Алёша Гольцов.

— Рад тебя слышать, Алёша. Что-нибудь случилось?

— Пока еще ничего не случилось.

— Тогда потрудись объяснить, что побудило тебя побеспокоить незнакомого человека в ночное время. Причина должна быть очень веская.

"Незнакомого человека…" Еще он будет меня отчитывать, самозванец. Не человек ты, дядя, а Егор-Горыныч.

И, собравшись с духом, я выдал домашнюю заготовку:

— Вот что, тварь пернатая: оставь в покое мою маму.

Расчет мой был таков: нормальный дядечка, услышав эти слова, обидится и потребует объяснений (вариант: выругается и бросит трубку), биоробот же сохранит спокойствие, для него слова "тварь пернатая" означают лишь "пернатая тварь".

Егоров выбрал спокойный вариант.

— Почему ты решил, что я пернатая тварь? — прогудел он в телефонную трубку. — Я не тварь, а доктор наук. И с чего ты взял, что я беспокою твою маму? Я регулярно покупаю у нее журналы. Мы часто беседуем, в том числе и о тебе. Если это ее как-то тревожит, почему она не скажет мне об этом сама?

Модуляции его голоса были такие естественные, что я вспотел от стыда.

В самом деле: почему Егор Егорович не может носить фамилию «Егоров»? А ведь это был мой единственный аргумент. Больше мне сказать было нечего.

— Ты совершенно прав, — согласился мой собеседник. — Больше сказать тебе нечего. Фамилия — вовсе не аргумент — и уж, конечно, не основание для того, чтобы дерзить старшему. Вот что: давай забудем этот инцидент и пожелаем друг другу доброй ночи. Договорились? У меня еще масса работы.

Я молчал. Со стороны Егор-Горыныча было огромной любезностью согласиться со мною, что фамилия — не аргумент… но ведь я ему этого не говорил! Я это только подумал.

Я это только подумал, а о блокировке забыл. Мне казалось, что мысли не передаются по телефону. Да и странно блокироваться, когда ты ведешь разговор с невидимым собеседником, который находится от тебя, быть может, в сотнях парсеков.

"Извините, Егор-Горыныч, — молча сказал я. — Мне очень стыдно. Я весь горю от стыда. Не говорите, пожалуйста, маме".

Это был контрольный дубль, и он сработал.

— Хорошо, обещаю, — добродушно пробасил Егор-Горыныч. — Обещаю, что мама ничего не узнает о твоей дикой выходке. Может быть, в дальнейшем мы даже станем друзьями.

"Как же, как же, — злорадно подумал я. — И след твой простынет, когда я вернусь".

— А разве ты собираешься возвращаться? — спросил Егор-Горыныч — и тут, видимо, до него дошло, что его раскололи.

Наступила долгая пауза: то ли этот тип соображал, что делать дальше, то ли ждал инструкций от своих хозяев.

— Да, ты умный мальчик, — промолвил он наконец. — Очень жаль, что тебе разонравилась наша школа. Искренне жаль.

— Мне она совсем не разонравилась! — возразил я. — Я готов и дальше учиться, если вы примете три моих условия. Условие номер один: я хочу остаться человеком. Номер два: по первому моему требованию вы вернете меня домой. Номер три: обижайтесь не обижайтесь, но мою маму вы должны оставить в покое.

— Но и ты должен выполнить одно условие, — сказал мой собеседник. — О содержании нашего договора ты никому не сообщаешь. Никому. Видишь ли, мы затратили на вашу интеграцию слишком много энергии и не можем допустить, чтобы вы разлетелись.

Ах, вот как они это между собой называют. "Интеграция".

— К сожалению, это условие невыполнимо, — твердо ответил я. — Ребята будут знать о нашем разговоре, и я лично приложу все усилия, чтобы они, как и я, категорически отказались от этой вашей, как вы сказали, интеграции. Да, чуть не забыл. Лена Кныш нуждается в лечении, ее надо срочно отправить домой.

— Леночка? — переспросил мой собеседник. — Но ведь это же наша лучшая ученица, гордость школы. Чем же, по-твоему, она заболела?