— Полотенца нет? — в ужасе воскликнул Ленский. — Что же вы за люди, скажи мне, пожалуйста?

— Было у нас их несколько, да вот месяца три как загрязнились… теперь о разное белье утираемся…

Дмитрий Тимофеевич с брезгливостью заменил полотенце ночною сорочкой и недовольно проворчал:

— Нет, уж лучше я в гостиницу перееду!

Однако в гостиницу он не перебрался, но нашу домашнюю утварь пополнил полотенцами, мылом и умывальным тазом.

С Николаем Алексеевичем Некрасовым я познакомился в «Фениксе». Тогда еще был он непризнанным поэтом и только что пробовал свои силы в драматургии. Он исправно посещал «Феникс» и заводил дружбу с актерами, которые так или иначе могли содействовать его поползновениям сделаться присяжным закройщиком пьес при Александринском театре.

В то время Некрасов материально был крайне стеснен и нуждался чуть не в куске хлеба. Я с ним сблизился, и прожили мы с ним неразлучными друзьями несколько месяцев. Он часто оставался у нас ночевать, и мы укладывали его, как и Ленского, на наш полуразрушенный диван, который он прозвал шутя «гробом». Не умея по молодости лет рассчитывать деньги, я и сам оказывался часто в стесненных обстоятельствах, на столько стесненных, что приходилось отказывать себе в трактирном обеде и довольствоваться каким-нибудь грошовым сухоядением. Хотя в «Фениксе» всем нам и был открыт кредит, но я оказывался постоянным должником сверх положенной цифры. Памятный до сих пор буфетчик Ермолай Иванович, при всей своей любезности и услужливости, должен был в дальнейшем кредите мне, как и многим другим, в том числе и Некрасову, отказывать.

Однажды, в одну из безденежных минут жизни, является ко мне Некрасов и говорит:

— Есть у тебя на обед деньги?

— Нет!.

— А с «Фениксом» не расплатился?

— Отдал частицу в последнюю получку, но опять с излишком наверстал ее.

— А ведь пообедать-то нужно.

— Да, не мешает…

— Знаешь что? Отправимся-ка к Ермолаю Ивановичу и убедим его в нашей честности…

— Ну, его к черту! Заскулит… кусок в глотку не полезет…

— В таком случае мы можем устроить наш обед на более благородных основаниях.

— На каких это?

— У меня с собой есть книжка со стихами, я заложу ее…

— Не примет…

— Что? Буфетчик такого просвещенного заведения, как «Феникс», не примет в залог стихов? Этого не может быть! Головой своей ручаюсь…

— Попробуй!

Приходим в трактир.

— Вот, Ермолай Иванович, — начал Некрасов, отведя в сторону буфетчика, — у меня есть книжка собственных стихотворений… видите, какая толстая?.. Не возьмете ли ее на время к себе… может быть, поинтересуетесь почитать?..

— Некогда нам читать-то…

— Ну, так пусть бы полежала у вас… на днях я получу деньги и возьму ее…

— Ах, вам в долг чего-нибудь надо? — догадался Ермолай Иванович и решительно произнес: — никак нельзя-с, за вами и то уже очень много считается…

— Вовсе не в долг, а под залог, так сказать… эта книга очень дорогая…

— Я в книгах не понимаю-с и сказать ничего не могу, но если она точно дорогая, то посоветую вам продать ее…

— Ах, Господи! Да на это нужно большое время!

— Что делать-с, а я не могу-с!..

— Так-таки решительно отказываете?

— Совершенно.

Операция не удалась. Мы уселись с ним за свободный стол и стали выжидать какого-нибудь щедрого знакомого, который угостил бы нас обедом. Такое выжиданье во время оно повторялось нами неоднократно и в большинстве удавалось, как нельзя лучше.

Первая пьеса Николая Алексеевича называлась «Шила в мешке не утаишь, девушку под замком не удержишь». Написал он ее в несколько дней у нас на квартире, по переписке я был его усердным помощником. У нас дело шло быстро: он писал, я переписывал за тем же столом набело. Кажется, до сего времени в библиотеке императорских петербургских театров эта пьеса сохраняется в том самом виде, в каком она тогда представлена была в дирекцию, т.е. написанная моею рукою.

С отъездом моим в провинцию, знакомство с Некрасовым прекратилось и уже не возобновлялось вовсе по приезде моем обратно в Петербург. Время было другое, Некрасов был редактором «Современника»; он стал славен, богат и недоступен. От товарищей я узнал, что от старых знакомых он отрекся окончательно, и начало сороковых годов им забыто положительно. Это произвело на меня впечатление, и я не стал искать встречи со своим старым приятелем, которого судьба так вознесла и возвеличила… 

Император Николай Павлович был записным театралом; он охотно посещал оперу, балет, но особенною его любовью пользовалась драма вообще и водевили преимущественно. Водевилистов Каратыгина, Григорьева, Федорова, он всегда поощрял как милостивыми похвалами, так и драгоценными подарками. Бывало, при встрече на сцене с Григорьевым или Каратыгиным, Николай Павлович говорил:

— Ну, что, пишешь что-нибудь новенькое?

И, когда следовал отрицательный ответ, то прибавлял, шутя:

— Уж не лениться ли вздумал? Смотри ты у меня! Я лентяям не потворствую… С завтрашнего же дня принимайся за дело!

— Слушаю, ваше величество!

— Ну, то-то!

Оригинальные пьесы государю нравились более переводных или переделанных: об этом я заключаю из одного разговора его с Петром Андреевичем Каратыгиным.

— Спасибо, Каратыгин, за водевиль! — сказал император после представления, если не ошибаюсь, «Булочной». Развеселил ты меня сегодня!… Эта вещь твоя, или с французского?

— Оригинальная, ваше величество.

— Оригинальная? Ну, полное тебе спасибо! А за переводы я только полу-благодарю…

Николай Павлович в большинстве случаев сидел в боковой литерной ложе, имевшей непосредственное сообщение со сценой, на которую почти каждый антракт он выходил и лично передавал исполнителям свои впечатления. Больше всех государь удостаивал своими разговорами Веру Васильевну Самойлову, братьев Каратыгиных, П.И. Григорьева, В.В. Самойлова, А.М. Максимова и А.Е. Мартынова. Двух последних Николай Павлович очень любил и относился к ним покровительственно. Высоко ценя их выдающаяся дарования, государь прощал им пагубные слабости, вследствие которых происходило небрежное с их стороны отношение к делу. В особенности Мартынов был невоздержен при употреблении спиртных напитков. Случалось много раз так, что в присутствии императора Александр Евстафьевич был почти не в силах выйти на сцену. Его отрезвляли искусственным образом: холодными компрессами, нашатырным спиртом, крепким чаем, но все это не могло же окончательно его отрезвить, и он появлялся перед зрителями заметно в возбужденном состояния. В конце концов водка и уложила в гроб этого гениального комика, хорошего человека и лучшего из товарищей.

Почти постоянно Николая Павловича сопровождал в театр великий князь Михаил Павлович, знаменитый остряк и каламбурист, с которым не раз состязался другой знаменитый остряк, П.A. Каратыгин. Император любил слушать их остроумную беседу и от души хохотал при удачных остротах того или другого, причем и сам не отставал от них в находчивости и остроумных замечаниях.

Излюбленной пьесой государя одно время был водевиль Каратыгина «Ложа первого яруса», который пришелся по вкусу петербургским зрителям и выдержал бесчисленное количество представлений. Особенное внимание обращал на себя П.Г. Григорьев, изображавший в этом водевиле купца и говоривший каждый раз что-нибудь новое на злобу дня. Эти нецензурованные вставки делались остроумным Григорьевым с личного разрешения Николая Павловича. Чуть не на каждом представлении водевиля присутствовав государь и, со свойственным ему увлечением, следил за ходом действия этой забавной и непритязательной вещицы. Много раз «Ложа» назначалась по желанию императора, когда он думал посетить театр, или просто заменяла собою другой какой либо водевиль, если Николай Павлович бывал в театре неожиданно.