В старое время в Петербурге было много милых шутников, которые по странным стечениям обстоятельств принадлежали к кружку заядлых театралов. Иногда их шутки ограничивались остротой, иногда же они увековечивали свое имя в памяти приятелей такими школярными проделками, что приходилось сомневаться в здравости их мозгов. О шутках возмутительных я не стану вспоминать, чтобы не вызывать неприятного ощущения, а о безобидных проказах упомяну. Они могут послужить некоторой иллюстрацией отжитых дней, имевших свои характеристические особенности и резко отличавшихся от нашего времени, серьезного и бичующего, под личиной просвещенной сосредоточенности скрывающего все мельчайшие оттенки старого шутовства…

Был некий Ольдекоп, очень веселый человек и шутник большой руки. Его многие знали в Петербурге, в особенности из Мира театрального и коммерческого. Он имел какие-то сношения с биржей, таможней и представителями торгового купечества.

Однажды Ольдекоп достал, благодаря своему знакомству с театральными чиновниками, целый четвертый ряд на какое-то выдающееся балетное представление. Многие из биржевых знакомых, знавшие о его связях с закулисными воротилами, обращались к нему с просьбою раздобыть билет на этот отмеченный спектакль.

— Да я уж запасся малою толикою, — отвечал каждому Ольдекоп, — Если хотите я могу вам удружить одним, но не более, билетом в четвертый ряд…

— Да вы просто благодетель рода человеческого…

— И биржевого, — добавляет Ольдекоп.

— Ну, уж хоть один-то давайте…

Ольдекоп продавал билет, но по номеру не следующей за проданным уже предыдущему, а через номер. Таким образом, он ровно половину билетов оставил у себя, а половину продал сановитым купцам.

Наступил вечер спектакля. Театр был переполнен публикой. Является один за другим биржевое купечество и рассаживается по местам. Почти одновременно с ними в партере появляются какие-то пестро-одетые и безобразно-размалеванные феи предосудительного поведения и, к всеобщему ужасу купцов, садятся между ними, как раз через человека. Многие из публики обратили внимание на четвертый ряд и стали подсмеиваться. Купцы переглядывались и на своем лице изображали полнейшую беспомощность. Так прошел первый акт, по окончании которого купцы собрались в фойе, вызвали Ольдекопа, сидевшего с невинным выражением в шестом ряду, и сердито ему заметили:

— Ну, это свинство!

— Что такое?

— Ты нас на смех, что ли, между кокотками посадил?

— Какими кокотками?

— Да что около каждого из нас помещаются?

— Ах, эти-то?.. А ведь я, признаться, подумал, что вы их с собой приволокли, и удивлялся вашей бестактности.

— Ты не финти! Дело на чистоту выкладывай…

— Да я-то почем их знаю?

— Кто же, кроме тебя, мог им билеты дать?

— Не ведаю! Я только те билеты и приобрел от дирекции, которые вам продал…

Обиженные и сконфуженные купцы разъехались по домам, а расфранченные девицы остались в четвертом ряду одинокими. Впрочем, и они должны были вскоре покинуть театр, так как их положение оказалось тоже глупым.

Это оказалось, разумеется, шуткой Ольдекопа: оставшиеся билеты он роздал первым встретившимся на улице.

В другой раз, этот же самый Ольдекоп приобрел весь третий ряд на бенефис Мартынова в Александринском театре. Билеты доставались тоже с трудом, и потому биржевики обратились к его содействию. Он охотно исполнял просьбу только тех, кто обладал лысою головою, всем же остальным наотрез отказывал.

В спектакль получилось любопытное зрелище: весь третей ряд, на подбор, состоял из плешивых зрителей. Посыпались со стороны публики насмешки. Купцы недоумевали и чувствовали себя крайне неловко под нескромно направленными на них биноклями. В конце концов их забавное положение выяснилось, и они поспешили один за другим покинуть театр.

И много других проказ известно про Ольдекопа, но они более или менее похожи друг на друга, так что можно ограничиться только этими фактами.

В pendant к умышленному шутнику помянем шутника неумышленного. В конце пятидесятых и начале шестидесятых годов, была репертуарною пьесою «Волшебная флейта», в которой, как известно, участвует медведь. Однажды идет она в Каменноостровском театре. Медведя по обыкновенно изображал плотник Игнатий, уже не раз выряжавшийся в шкуру этого благородного зверя. В тот момент, когда медведь был на сцене и представлял из себя действующее лице, разразилась над Петербургом буря, сопровождаемая страшным громом. Вечер тот был вообще пасмурный и дождливый. Гром был на столько силен, что казалось, что он разразился над самым театром. И публика, и актеры вздрогнули от неожиданности, медведь же не только вздрогнул, но даже по русскому обычаю перекрестился. Испуг публики быстро сменился долго неумолкавшим смехом.

Старый сослуживец мой, Петр Степанов, был славным товарищем и безобидным человеком. Большим дарованием он не обладал, ничем особенным не отличался и ничьего внимания на себя не обращал. Жил он потихоньку, не слишком заметно, но и не бесполезно.

Слабостью его считалась манера приврать, но приврать бескорыстно, без всякой задней мысли, а просто к слову. Впрочем, эта слабость его была понятна: он был страстный охотник, а страстные охотники, как известно, лгуны по призванию. Степанов врал вообще, но когда разговор касался его конька — охоты, то он являлся в своем роде неподражаемым. В пылу увлечения его фантазия создавала такие необычайные факты и он обрисовывал себя таким необыкновенным героем, что слушатели без церемонии останавливали его в самом патетическом месте и указывали на его несообразности. В этих случаях он всегда, бывало, крякнет и в оправдание свое скажет:

— Н-да… Я и забыл, что вам ничего рассказывать не стоит, — все равно не поверите, а между тем все это истинные факты.

Однажды Степанов рассказывал на репетиции, во время антракта:

— Лет восемь тому назад у меня была замечательно умная собака. Звали ее Тамерлан. Ах, как хорошо он, подлец, птицу выслеживал, т.е. так хорошо, что я постоянно был подвергнута опасности…

— Да ведь ты не птица, — сострил Каратыгин, — какая же опасность тебе могла угрожать?

— А такая, что все знакомые и незнакомые охотники на собаку зубы точили и непременно хотели ее украсть у меня… А нужно признаться, я ее сам за смышленость у одного приятеля стянул… Ах, какая необыкновенная собака! Бывало разнюхает где либо гнездо, — так не набросится на него и не спугнет самку, как делают это все другие собаки, а тихо, неподалеку от находки сядет на задние лапы и передними манит меня… Я бывало, подкрадусь, спугну птицу сам и близехонько ее бью… Вот какой удивительный пёс был! Другого подобного я никогда не видал…

В другой раз он так увлекся, что стал было рассказывать о том, как медведь его придушил и начал им закусывать, но он будто бы во время нашелся, подал своему кровожадному врагу флягу с водкой, тот захмелел и выпустил из своих могучих лап бедную жертву. Тогда Степанов вскочил на ноги, поспешно вынул из кармана перочинный нож и распорол брюхо медведю.

— Зачем же было пороть его, ты бы застрелить мог. Ведь ружье-то при тебе было.

— При мне, да переломано… Вот я и говорю, как иногда бывает полезно на охоте иметь при себе водку и колбасу…

— Зачем же колбасу-то? — удивились слушатели.

— На закуску.

— Так ведь она-то в деле с медведем была не причем…

— Нет, очень причем.

— Поясни.

— Извольте. Если бы я не взял с собой колбасы на закуску, то не прихватил бы и ножа перочинного. Нож-то у меня специально для колбасы был взят…

Как-то в уборной собралась группа актеров и о чем-то разговаривали. Между прочим, разговор коснулся одного общего знакомого, который не задолго до этого умер.

— Жаль беднягу, — сказал Самойлов. — Не ожидал он так рано покинуть мир…