В Москве я сделал себе трехдневный отдых. Все три вечера провел в драматическом театре. Подивился необычайно стройному ансамблю и сборищу талантов. Действительно было что посмотреть и было у кого поучиться. Хотя в те поры и Александринский театр мог щегольнуть кое-чем, но, все-таки, далеко ему было до Москвы.

Был на бенефисе П.М. Садовского и умилялся приему публики, радушно чествовавшей своего любимца. Шла пьеса Владыкина «Образованность». Этот бенефисный спектакль[9] мне памятен особенно тем, что в «Образованности» выступал первый раз в жизни И.Ф. Горбунов, в том же году поступивший на петербургскую сцену и занявший там одно из видных мест. В Александринском театре он дебютировал в «Ночном» (роль Вани) и в «Охотнике в рекруты» (роль Емельяна) — обе роли ему удались как нельзя лучше, но имя себе он сделал своими знаменитыми народными рассказами, оставшимися без подражания.

В уборной Прова Михайловича я познакомился с дебютантом.

— Теперь вы куда? — спросил меня, между прочим, Садовский.

— В Петербург.

— А вот вам и попутчик, — указал он на Горбунова. — Он тоже в Петербург едет. Дебютировать там будет и, вероятно, останется служить. Малый-то с огоньком…

На другой день я смотрел «Ворону в павлиньих перьях». В театр шел я с предубеждением. В роли маркера Антона Шарова я помнил Мартынова и не ожидал в лице Сергея Васильевича Васильева встретить опасного конкурента моему любимцу, гениальному комику, но с первого же акта я стал в тупик, не зная, кому отдать предпочтете: Мартынову или Васильеву. Оба играли по-своему, но так, что до сих пор я помню малейшие детали и того и другого в этой водевильной роли. Это были маркеры, схваченные прямо из биллиардной скверненького трактира…

Приезжаю в Петербург.

Справляюсь, приехал ли Борщов. Приехал, говорят. Отправляюсь к нему.

— А! Прикатил? Отлично! — встретил он меня. (Такая встреча с его стороны считалась очень любезной и радушной). — Ну, присядь, пожалуй! я сейчас дам тебе писулю к Павлу Степановичу Федорову. Он у нас начальник репертуара и в его ведении дать тебе дебют.

Прихожу к Федорову.

— Ведь вы наш старый?— спросил он меня.

— Да, служил с 1839 по 1843 год.

— И опять к нам вознамерились?

— Да, по приглашению Павла Михайловича Борщова.

— А не по собственному разочарованно провинциальными подмостками?

— Нет!

— Так отчего-ж бы вам и не остаться там?… Впрочем, я напишу записку к режиссеру. Отправьтесь к нему, он назначит вам дебют. Это в его распоряжении.

Отправляюсь к режиссеру, моему школьному товарищу Александру Александровичу Яблочкину, который и завершил своей резолюцией мои мытарства по начальству. Через несколько дней назначен был для моего дебюта «Стряпчий под столом».

Чем больше я служил на сцене, тем большую ощущал к себе недоверчивость. Проявление трусости стало обычным явлением, на этот раз превзошедшим все мои ожидания. Поместившись в отведенной мне уборной, я испытывал такое томление, что готов был отказаться от дебюта, от казенной службы и снова возвратиться в недра провинции. Но незабвенный Мартынов явил мне свою товарищескую помощь. Он позвал меня к себе в уборную и дружески сказал:

— Прикажи-ка перенести твой атрибут сюда — вдвоем-то, пожалуй, веселей будет… Да ты, друг, чего такой пасмурный?

— Страх одолевает.

— Это хорошо, когда трусишь не на сцене, а за сценой…

— Вот тут-то и штука, что я не могу поручиться за свою храбрость перед публикой…

— Вздор! Страх перед выходом — это гарантия смелости на сцене… Вся прелесть актерства для меня и заключается именно в этом страхе: если бы не он, так бы и зажирел, как свинья на помоях; страх-то энергию и деятельность возбуждает, при нем чувствуешь по крайней мере, что живешь… Ты вот у нас почти новичок, твой страх объясним, а обрати-ка внимание на меня— чуть не родился в Александринке, а ведь перед каждым выходом такая лихорадка трясет, что, кажется, так бы и убежал из театра…

— Я никогда так не робел, как нынче…

— Очень понятно! Ты дорожишь успехом, который должен обеспечить тебя и семью твою, а ведь наши кулисы хоть и поганые, но, все-таки, казенные… Впрочем, тебе беспокоиться об успехе очень-то не нужно: ты с протекцией и уже, я так слышал, принят, а этот дебют больше для проформы назначен…

Я расположился в уборной Александра Евстафьевича. Он все время смотрел за моими приготовлениями и, наконец, сам вызвался меня загримировать.

— Ты, поди, наше освещение-то забыл, — сказал Мартынов, — я тебя сам загримирую.

Потом перекрестил меня, поцеловал и выпустил из уборной.

Перед самым выходом, когда сценариус приказал мне готовиться, я оробел неимоверно и не шутя сказал помощнику режиссера П.П. Натарову:

— Я уйду! Я не могу! Боюсь!

— Что вы! Что вы! — заметил он мне с укоризной.

«Ваш выход!» — крикнул сценариус. Я было попятился назад, Натаров схватил меня за руки и вытолкнул на сцену. Оркестр дал аккорд и я запел свой входный номер. Публика заставила повторить, я окончательно вошел в роль и провел ее, как говорили, даже с воодушевлением.

Для проформы я еще сыграл два спектакля. После третьего пришел ко мне в уборную П.С. Федоров.

— Завтра в 10 часов утра, — сказал он, — вас ожидает к себе Борщов.

В назначенный срок я был у Павла Михайловича, встретившая меня словами:

— Ты принят… С сегодняшнего дня начинается твоя служба…

Я счел долгом его поблагодарить.

— Погоди благодарить-то, — перебил он меня, — может быть, в душе-то тебе выругаться надо. Жалованье малое назначаем: шестьсот рублей в год и три целковых поспектакльно, да еще пол-бенефиса. Согласен ли?

— Безусловно.

— Ишь вы к нам как охотно идете, — казенный хлеб вкуснее что ли?

— Сытее, ваше превосходительство.

— Да ведь в провинции-то жалованья больше дают…

— За то какая перспектива старости? Здесь как бы то ни было — это все равно, я обеспечен буду пенсией, а там бесприютность, голод и холод…

— Вот то-то и оно! — глубокомысленно заметил Борщов и бесцеремонно сказал: — прощай!

С этого времени началась моя служба, окончившаяся в 1882 году. О событиях этого времени буду говорить в следующих главах, а теперь в последний раз упомяну о провинциях, по которым я продолжал разъезды уже с казенной службы.

После двухлетнего беспрерывного пребывания моего в столице, я получил приглашение гастролировать к Харькове. Отпуск доставать в то время можно было легко, и я отправился в вояж. Харьковские гастроли прошли очень благополучно, и я привез домой хороший заработок, соблазнивший меня и на последующее время совершать артистические экскурсии, соединявшие приятное с полезным.

На следующий год я совершил прогулку в Киев, тоже по приглашению, но встретил там для своих гастролей очень неблагоприятное обстоятельство. После второго моего спектакля приезжает в Клев знаменитый трагик Ольридж, родом негр, совершавший в то время в компании с каким-то предприимчивым импресарио разъезды по русской провинции и пожинавший в большом избытке лавры и деньги.

Мы с ним играли через спектакль, по очереди, и очень понятно, что его участие делало громадные сборы, а мое — привлекало очень небольшое количество публики.

Сознавая свою бесполезность для антрепренера, я вскоре отказался от дальнейших гастролей, но с условием, чтобы в возмещение моих расходов дан был мне бенефис. Впрочем он и так приходился на мою долю, но по окончании известного числа сыгранных мною спектаклей, а так как он являлся преждевременным, то и приходилось изменять условие. Антрепренер согласился и разрешил поставить, что мне угодно и с кем мне угодно. Согласно такому разрешению, я, разумеется, обратился к Ольриджу с просьбою принять участие в моем бенефисе.