Приехав в Рыбинск за несколько дней раньше первого своего выхода, я попал на какой-то обыденный спектакль, в конце которого шел водевиль Куликова: «Средство выгонять волокита». Роль горничной Лизы очень мило играла какая-то юная актриса.

— Кто это играет Лизу? — спросил я рядом сидевшего со мной антрепренера Смирнова.

— Стрепетова, — ответил он.

— С воли?

— Нет, ее тетка и мать у меня актрисами служат…

— А ведь она очень недурно играет?

— Совсем хорошо.

— Какое же вы ей жалованье платите?

— У, батенька, лучше и не спрашивайте! — со вздохом произнес Смирнов. — Все-то нынче норовят денежки получать…

— Помилуйте, кто же станет даром работать.

— Работали-с! Бывало, если родители служат, так дети-то все безвозмездно чего хочешь тебе наизображают…

— То— дети, а это настоящая актриса… Что же рублей пятьдесят ей даете?

— Эк тоже хватили! Семь целковых…

Вот какое жалованье получала в молодости наша талантливая актриса Полина Антипьевна Стрепетова.

Это служит достаточным образцом размеров вознаграждения за артистический труд еще в недалекое от нас время. Нынешние актеры, не имеющие ни школы, ни традиции, засмеяли бы такого антрепренера, который стал бы отсчитывать им жалованье десятками рублей, — они привыкли оценивать свое непризнанное дарование прямо сотнями и чуть-чуть не тысячами. Вот в этом-то и заключается падение театров в провинции, обмеление талантов и побеги антрепренеров… 

В первый раз перед ставропольской публикой выступил я в роли Хлестакова. Публика приняла меня радушно, и за мной навсегда в труппе Зелинского осталось амплуа jeune comique. В этот раз я прослужил у Зелинского четыре года подряд, все время без перерыва получая жалованье и имея два бенефиса в году, что в общем составляло солидную сумму, так как бенефисы бывали всегда почти полны и, кроме того, от богатых театралов перепадала премия[7] и очень часто ценные подарки. Служить долгое время у одного антрепренера я предпочитал потому, что жизнь на одном месте или в одном районе (из Ставрополя мы иногда ездили на ярмарки и в соседние города) напоминала оседлость, свой очаг, родное гнездышко… Но, как ни было хорошо в Ставрополе, а, все-таки, долго заживаться в нем не было никакого расчета. Публике я пригляделся, даже, может быть, наскучил (провинциалы-театралы любят разнообразие), мне публика тоже пригляделась, и я стал заметно портиться: появилась слишком большая развязность, смелость, никакой робости не стал ощущать перед ставропольцами, тогда же как перед всякой другой новой публикой эта неуверенность проявлялась бы и заставляла бы меня относиться к себе строже, принудила бы работать и совершенствоваться…

На мое счастье подвернулся благоприятный случай уехать из Ставрополя и перекочевать в любимый мною Харьков, где служба была тоже постоянная, следовательно, и жизнь оседлая, со своим очагом. Я получил очень лестное приглашение от директора харьковского театра, Дмитрия Яковлевича Петровского, который звал меня на место умершего бывшего артиста императорских театров, Дранше, приходившегося каким-то образом родственником В.В. Самойлову. Сперва меня это место смутило, так как Дранше был чудеснейшим комиком и пользовался большим успехом, но, после некоторого раздумья, решил ехать в Харьков. Я задумал отвоевать себе в Харькове самостоятельность и стараться избегать тех пьес, в которых для публики было возможно сравнение меня с покойным комиком.

Мой прощальный бенефис в Ставрополе привлек много публики. Этот вечер никогда не изгладится из моей памяти. Испытывая неподдельную любовь публики, видя ее ко мне расположение, мне вдруг и самому взгрустнулось и жаль стало покидать Ставрополь, в котором я провел четыре года спокойно и хорошо. Что встречу я там? Найдутся ли симпатизирующее люди? Буду ли иметь успех или забьет меня равнодушие харьковцев, которые, впрочем, когда-то относились ко мне хорошо? Но ведь я уже ими, вероятно, забыт; и до и после меня перебывала там масса актеров, упомнить которых у кого же хватит возможности?.. Во все время спектакля мучили меня эти убийственные вопросы, и я был готов отказаться от новой службы; слезы подступали к горлу, и сердце тревожно билось. Это редкие и дорогие минуты в жизни актера. Юбилейные чествования и публичные прощания всегда вызывают эти мучительные, но вместе с тем и бесконечно сладостные чувства… Во время самого трогательного прощания в последнем антракте, из литерной ложи кто-то бросил к мои м ногам кошелек с деньгами. Я отступил от них и смутился. Из публики послышался голос:

— На дорогу!

Я поднял кошелек и прослезился. Таких откровенных подарков мне получать еще не случалось. В сороковых годах о бросании денег на сцену не было слышно; это напоминало первые годы русского драматического театра, относящееся к царствованию Екатерины Великой…

Первым моим дебютом в Харькове был «Стряпчий под столом». Публикой принят я был настолько хорошо, что перед вторым выходом я уже не ощущал в себе нисколько робости. Для дебютанта это имеет громадное значение: иногда робость так забивает новичка, что у него язык к гортани прилипает и каждое слово им выжимается из себя так, как будто бы он не знает своей роли и, не уяснив характера изображаемого лица, играет без всякой типичности, без всякого смысла. Это первое впечатление обыкновенно долго не изглаживается из памяти публики, и такому актеру она всегда будет не доверять. Публика не чутка: явится перед нею какая-нибудь бездарность, не знающая меры своему нахальству, она сразу расположится к ней и хотя потом убедится в своей судейской близорукости, но первое время будет рукоплескать и провозглашать эту бездарность гением. За кулисами такие недоразумения случаются часто…

Тогдашний харьковский генерал-губернатор Кокошкин был страстный театрал и покровитель искусств. Почти на каждом спектакле он присутствовал и был строгим ценителем актеров, которые при нем сдерживали себя и не позволяли излюбленных «отсебятин» и шутовских выходок. Все прилаживались к его вкусу и на перебой старались заслужить его лестную похвалу. Таким образом благотворное влияние Кокошкина на сцену было неизмеримо: таланты находили поддержку и имели возможность развиваться, контингента исполнителей образовывался исключительно из людей способных, а бездарности, как-нибудь нечаянно попавшие на харьковскую сцену, быстро уясняли свою бесполезность и незамеченными испарялись в другие, более удобные для них провинции. Во все время губернаторства Кокошкина харьковская труппа славилась ансамблем, считавшимся равным казенным театрам.

В мое время служили в Харькове: Елизавета Николаевна Федорова, артист императорских театров Кравченко, комическая старуха Ладина, Бобров, знаменитый в провинции Карп Трофимович Соленик, Бабанин, Микульская, Гончарова, Пронский (впоследствии поступивший в Александринский театр), Николай Карлович Милославский и, наконец, мой старый и неугомонный сослуживец М.А. Максимов. Гастроливали: Павел Васильевич Васильев, В.В. Самойлов, Н.В. Самойлова, Живокини.

Семья моя с каждым годом увеличивалась; одного жалованья мне стало недостаточно, пришлось «подкармливаться» приватными доходами. Я принялся за преподавание бальных танцев в семейных домах, в пансионах и даже в университете. Это давало мне отличный заработок, и я жил припеваючи. Не без удовольствия вспоминаю то время: это лучшая пора моей жизни…