Но, не смотря на такой чувствительный урок и на опасность подобных ночных прогулок, я еще несколько раз посетил Драматический театр. Такова была у меня любовь к сцене.

В конце-концов, разумеется, мои похождения обнаружились и дошли до слуха отца, который просил директора, крайне не Довольного моим поведением, чтобы он наказал меня шестимесячной выдержкой в стенах гимназии. Со своей стороны отец лишил меня на такой же срок «еженедельного рубля».

Выдержав полугодовой арест, возвращаюсь в родительский дом и сталкиваюсь с отцом.

— Ну, что отучили тебя? — было его первым вопросом. — Не будешь больше в театр бегать?

— Нет, буду, — ответил я решительно.

— Ты теперь уже большой! — сказал мне внушительно отец. — У тебя свой ум… Предоставляю тебе полную свободу, но, в качестве человека опытного и, главное, желающего тебе добра, советую свои действия всегда сообразовать с положением… Отныне ни за какие последствия твоего сумасбродства я не отвечаю, всю ответственность ты принимаешь на себя… Поступай, как хочешь, но на меня не пеняй…

— Так, значить, я могу… — радостно воскликнул я, но отец перебил меня:

— Все что угодно и, пожалуйста, без всяких спрашиваний у меня. 

Слабый протеста отца, вдруг круто изменившего свои воззрения на сцену, как оказалось, был следствием случайного заступничества за меня известной в то время артистки Марш Васильевны Самойловой, родной сестры Василия Васильевича Самойлова, которая в блеске своего таланта покинула сцену, благодаря своему замужеству с купцом Загибениным. Она сказала моему отцу, выслушав его жалобы на меня:

— Уж если у Саши такая страсть, то не следует его удерживать. Никакая сила не поборет страсти: рано ли, поздно ли, а ведь придется вам уступить, и он, все-таки, восторжествует; препятствия же только сильнее разжигают желания… Лучше всего возьмите его из гимназии и присылайте ко мне: я буду с ним заниматься и проходить роли, и все что сама знаю, передам ему…

Это убедило отца в мою пользу. Я вышел из гимназии и стал ежедневно посещать Марью Васильевну, серьезно принявшуюся внушать мне замысловатый театральный премудрости, кажущиеся такими незначительными с первого взгляда, но на самом деле не легко преодолеваемые и имеющие громадное значение к драматическом искусстве.

Современная театральная школа, придерживающаяся исключительно одного натурализма и изгнавшая из учебников окончательно те старинные догматы и символы, о которых нынешние актеры с презрением отзываются, как об отжившей «традиции», — делает величайшую ошибку. Эти традиции создавали нам таланты, их придерживались такие колоссы, как Каратыгин, Мочалов, Мартынов, Самойлов, Щепкин, Садовский, Самарин, Максимов; эти традиции известным образом служили уровнем всей сцены, приподнимали пигмеев до великанов, благодаря чему получался (нынешнему зрителю совсем незнакомый) ансамбль, при условии которого был возможен классический репертуар. В настоящее же время все театры, как столичные, так и провинциальные, пробавляются водевилем, к чему только и применим не понятый современными актерами натурализм. Впрочем, московский Малый театр кое-как еще лавирует между трагедией и водевилем, не отставая от первой и не приставая ко второй; старая традиция там еще по временам оживает и с гордостью смотрит на своего победителя, на балаганного импровизатора, так глупо ее уничтожившего… Не так обидно то, что царствует на сцене наивный водевиль и что сцена заполонена неучами, а то, что все это ягодки тех цветочков, которыми так усердно, с такою искреннею надеждою в хорошее будущее, занимались цивилизаторы и прогрессисты родного театра, безумно любившие его и отдававшиеся ему всей душой. Эти честные деятели оказываются преступниками, убийцами искусства; их не поняли и хорошие идеи их перетолковали безобразно, дико, нелепо…

Первая роль, которую я разучил под руководством Марьи Васильевны, была Жано Вижу из водевиля «Любовное зелье». Я занимался с Самойловой несколько месяцев; она меня основательно подготовила к сцене и, довольная моими успехами, обещала свое ходатайство перед директором императорских театров.

— Я благословляю его, — сказала она как-то при встрече с моим отцом. — Он годен…

То же самое она передала и крестному отцу моему, Леонтию Васильевичу Дубельту, имевшему видное положение в петербургском свете, благодаря занимаемому им месту. Он приехал к нам и сказал:

Марья Васильевна хвалит Сашу и находит его способными я очень рад и обещаюсь его пристроить на здешнюю сцену…

Да ведь он еще совсем мальчишка, — усомнился отец.

— Ничего не значит! Я с Гедеоновым очень дружен: мы ведь с ним однокашники по полку, и он для меня сделает все, что угодно.

Дубельт велел мне явиться к нему на другой день утром для того, чтобы отправиться с ним вмёсте к Гедеонову. Разумеется, радости моей не было конца, и я насилу дождался условленного часа. Прихожу к Леонтию Васильевичу и отправляюсь с ним к Гедеонову, который встретил Дубельта необыкновенно радушно, а меня, после того, как узнал, что я крестник его приятеля, — ласково.

— Я к вам привез актера, — приступил прямо к делу Леонтий Васильевич.

Гедеонов взглянул на меня и спросил:

— Вот этого молодого человека?

— Да.

Я сконфузился и покраснел до ушей.

— Вы не беспокойтесь, Александр Михайлович, — поспешил предупредить Дубельт директора театров, — он не неуч какой-нибудь: его приготовляла Марья Васильевна Самойлова.

— Это хорошо, — согласился Гедеонов и обратился ко мне с вопросом:

— Вы бреетесь?

— Нет еще!

— Ну, так до бороды придется в нашей школе пробыть…

Со следующего дня я считался уже экстерном императорского театрального училища, начальником которого в то время был Дмитрий Яковлевич Федоров. Я поступил в старший драматический класс, находившийся в ведении Петра Андреевича Каратыгина, и пробыл в нем почти год. Театральное училище в то время было настолько узко-специальным учебным заведением, что питомцам своим не давало даже элементарного образования, ограниченного хотя бы уменьем читать и писать по-русски; были случаи, когда окончившие курс в этом училище не умели грамотно подписать своей фамилии, между тем как училище имело своих преподавателей по всем научным предметам, введенным в средне-учебных заведениях. Но самое отвратительное в этом то, что те, в руках коих находились бразды правления училищем и которые так бессердечно относились к своим прямым обязанностям, всегда первые глумились над безграмотным закулисным людом… Относительно образовательного ценза, даваемого театральным училищем, существует крайне характерный анекдот про П. А. Каратыгина, известного остряка и каламбуриста.

Является однажды к нему бедно одетая женщина и убедительно просит его пристроить ее семилетнюю дочь в балетное отделение театрального училища.

— Что побуждаете вас сделать из дочери танцовщицу? — обратился он к ней с вопросом,

— Моя материальная недостаточность.

— Но ведь дочь-танцовщица навряд будет подспорьем вам в старости! Если вы рассчитываете на ее будущую поддержку, то делайте из нее ремесленницу. Это резоннее и вернее.

— Да, но ведь и балет верный кусок хлеба?

— Условный, сударыня, и не вечный. Пока здорова, ноги в порядке, получает гроши, но чуть что — иди по Mиpy, потому что наша школа не дает никакого образования: кроме антраша да батманов, ничего знать не будет…

— Помилуйте, Петр Андреевич, неужели они так-таки ровно ничем в школе не занимаются?

— Занимаются…

— Ну, вот видите…

— Да занимаются-то пустяками: друг другу сказки рассказывают… как, например: «ворона-сорока кашу варила, деток кормила»… а как выйдут из училища…