По предварительной отметке Щепкина, я должен был играть Бобчинского и явился в театр репетировать эту роль, но перед самой репетицией ко мне подходит антрепренер и, вручая мне объемистую роль Хлестакова, говорить:

— Ивана Александровича придется играть вам!

— Как?— перепугался я, и решительно ответил: — Не могу!

— Почему?

— Потому что я так ее провалю, что вы вместе с Щепкиным свету не взвидите!

— Вздор! Эта роль в вашем характере…

— Да нет же… Отчего вы любовнику не дадите?

— Оттого, что Михаил Семенович велел вручить Хлестакова именно вам…

— Да откуда он взял, что я с ней справлюсь?

— А уж это спросите у него.

Я так и сделал, подошел к Щепкину и заявил:

— Хлестакова мне не сыграть?

— Сыграете!

— Роль эта мне просто не по силам?

— Осилите! Я с вами, если хотите, пройду эту роль…

— Разве только при таких условиях…

— Займитесь ею хорошенько, и она будет вашею коронною ролью…

Под руководством Щепкина я разучил Хлестакова и, благодаря этому, сыграл его так, что удостоился похвалы и от публики, и от Мартынова, и от самого учителя своего. Щепкин был таким превосходным городничим, а Мартынов— Осипом, что «Ревизор» прошел у нас шесть раз под ряд при полных сборах.

В июне сборы в нашем театре пали, наступившая жара отбила у публики охоту просиживать вечера в душном театральном здании. Даже Щепкин и Мартынов ничего не могли поделать с апатией театралов.

Михаил Семенович был человеком состоятельным, не особенно нуждавшимся в гастрольном гонораре, а разъезды его по провинциям можно просто объяснить желанием показать себя. Мартынов же, наоборот, бедствовал с обременявшим его семейством и ездил на гастроли с единственною целью зашибить лишнюю копейку. Поэтому при упадке сборов Щепкин трогательно распрощался с киевлянами и, не доведя до конца серию своих гастролей, отправился домой в Белокаменную. А Александр Евстафьевич при всем желании не мог последовать примеру своего знаменитого товарища, карман его был тощ, да и, кроме того, по своей бесконечной доброте он допустил Каратеева задолжать ему за несколько спектаклей, что составляло довольно солидную цифру денег. В этом случае Щепкин был предусмотрительнее и требовал условленную сумму перед выходом на сцену. Таким образом, он никогда от своих гастролей не терпел убытка.

— Александр Евстафьевич, а ведь теперь я не могу вам уплатить своего долга, — сказал как-то Каратеев петербургскому гостю.

— Да вы как-нибудь, — ответил конфузливо комик, — хоть частями… Да ведь и не Бог весть, как много мне надо…

— Сами видите, какие дела, могу ли из этих сборов я вам хоть один грош уделить?

— Так-то оно так, но, все-таки…

— Не помиримся ли мы с вами вот каким образом: поезжайте вместе с нами на Ивановскую ярмарку в Кременчуг?

— Что из этого последует?

— Последует то, что я там выплачу вам весь долг до копейки…

— Ну, что же поделаешь с вами? Разумеется, я согласен…

Через несколько дней все мы собрались в путь-дорогу и поехали на пароходе по Днепру. Александр Евстафьевич во все время нашего путешествия был душою общества; он очаровал всех своею простотою и любезностью. Посторонние пассажиры жадно прислушивались к его беспрерывным рассказам и с большим почтением заводили знакомство с кем либо из нашей труппы.

Посредине пути с пароходом случилась катастрофа. По оплошности рулевого он сел на мель и так неудобно, что, по объяснению капитана, нужно было несколько часов работы, чтобы стащить его с подводного земляного бугра, в который он врезался всею своей массивностью. Некоторые нетерпеливые пассажиры при посредстве лодок сошли на берег, немногие спустились в каюты, а наша компания осталась на палубе. Во время этого происшествия плавного разговора не заводилось, а отрывочные скоро надоели, и наступало время от времени томительное молчание.

— А не покупаться ли нам, господа? — в одну из особенно продолжительных пауз воскликнул Мартынов.

— Ну, какое теперь купанье! — кто-то отозвался.

— Прекрасное! Поплескаться на открытом месте— один восторг… Только вот нужно попросить капитана, чтобы он нас на берег высадил…

Обязательный капитан исполнил просьбу артиста, и Мартынов в сопровождении небольшой группы смельчаков отправился на берег. Каратеев, во имя благопристойности, повел дамский элемент в каюты и остался там разыгрывать роль галантного кавалера. Я же, никогда не испытывавший удовольствия от необъятных морских или речных ванн, остался на палубе скромным наблюдателем храбрых купальщиков.

Перед входом в воду, на берегу, как передавали мне, происходил такой разговор между Мартыновым и его спутниками:

— Днепр-то бушующий! страшно знакомиться с ним, — заметил трусливо вообще храбрый наш трагик Горев-Тарасенков, редкий тип истого провинциального актера, олицетворенного Островским в его характерной комедии «Лес» под именем Несчастливцева.

— Эх, ты! — насмешливо ответил Александр Евстафьевич. — Такой большой и с таким маленьким мужеством!

— Ну, ты мне этого не говори! Я не из-за себя, а из-за тебя больше… Плаваю я превосходно, из какой угодно глубины вынырну, а ведь твою силу любая волна перешибет, и пойдешь ты ко дну на подобие топора…

А вот я тебе покажу сейчас, как меня волны перешибают!..

— Александр Евстафьевич, — скромно заметил театральный машинист Ефремов, — вы осторожнее ныряйте, все дно покрыто скалами да камнями… и порогов много, как бы не закрутило…

— Вздор! Ведь я не первый раз в воду иду, — проговорил Мартынов и бросился в Днепр.

Его примеру последовали спутники, однако, державшиеся ближе к берегу, а непослушный комик, молодецки рассекая волны, поплыл к середине реки. Я с палубы следил за ним и наблюдал его хитроумные эволюции в воде, для остальных же купальщиков он стал незаметен. Вдруг вижу я, Мартынов точно нырнул, но что-то долго не появляется на поверхности. Сердце инстинктивно екнуло… Вдруг на секунду поднимается из воды его голова, и до меня доносится страшное слово:

— Помогите!

Еще через секунду:

— Тону!

Я закричал всею силою своей груди:

— Спасайте! Спасайте! Тонет!…

И указал рукой то место, где Мартынов боролся с речною стихией.

Самоотверженный трагик Горев-Тарасенков схватил у берега какую-то лодчонку, подъехал к захлебывавшемуся комику, ловко схватил его за шею и вытащил из воды.

Мой крик всполошил весь пароход, все, бывшие в каютах, выскочили на палубу и, уже не обращая внимания на праотцовские костюмы господ купальщиков, с сердечным трепетом следили за утопавшим Мартыновым. Многие плакали и крестились…

Когда подвезли Александра Евстафьевича к пароходу, он был без чувств. Его осторожно снесли в машинную отогреваться. Положили на импровизированную постель, состоявшую из одеяний кочегара, сердобольного малого, пожертвовавшего свое имущество для «отходящего», как полагали в первые минуты происшествия. Потом Мартынов отлежался, пришел в себя и со слезами на глазах благодарил всех за оказанную ему помощь и сострадание, особенно признателен он был Гореву-Тарасенкову, который отвечал ему коротко:

— Дурак ты!.. Говорили — не слушал, ну, и дурак!… Сам-то по глупости своей тони, наплевать, а за что же бы талант твой погиб?…

По приезде в Кременчуг, Мартынов прежде всего отправился в церковь и отслужил благодарственный молебен. Из актеров один я был вместе с Мартыновым в храме и видел, какие теплые молитвы он возносил Господу за свое спасение; весь молебен он простоял на коленях и рыдал навзрыд…