— Как не пара? Почему?

— Вы— столичный, я— провинциальная…

— Бог даст, и вы пристроитесь к нам, в Александринку…

— Во-первых, это трудно, во-вторых, у вас тяжело от интриг, а у Молотковского мне отлично живется…

— Если только смущает вас моя казенная служба, то да буду и я провинциальным актером! — произнес я с пафосом и тотчас же послал в Петербург прошение об отставке. На этот раз я адресовался уже прямо к самому директору, но ответа от него никакого не получал долгое время. Я писал к Александру Михайловичу еще и еще раз, но мои послания оставались гласом вопиющего в пустыне. Наконец, хлопотать об отставке я начал через мать. Упросил ее опять отправиться к Гедеонову и спросить, почему моя просьба не приводится в исполнение? При чем я надоумил ее сказать ему, что отставка мне необходима в силу моего расстроенного здоровья, недопускающего скорого возвращения моего в Петербург в виду вредного для меня столичного климата.

— Ну, хорошо, — ответил Гедеонов моей матери, — я дам отставку, но уж зато никогда больше не приму его в нашу труппу. Так ему и отпишите. Он ведь знает, как я привыкаю к своим, и как не люблю с ними расставаться.

Получив отставку, радостный и веселый прибегаю к М.Г.П.

— Вот моя отставка! — восторженно воскликнул я, торжественно показывая ей долгожданную бумагу. — Теперь, наконец-то, я могу жениться на вас!

— Ну, что об этом разговаривать! — сказала спокойно М.Г.П., так спокойно, что меня даже передернуло.

— То есть, как же об этом не разговаривать?

— Да так, вы еще совсем мальчик! Кроме того…

— Что кроме того? — с ужасом вскричал я, предчувствуя в этой фразе что-то весьма недоброе…

— Кроме того, у меня есть жених, Алексей Алексеевич Ленский

— А я, я-то при чем? — заговорил я, уже совсем растерявшись. — Зачем же вы мне раньше об этом не сказали? Ведь я для вас карьерой своей пожертвовал! Что это за шутки были?

— Меня просил Молотковский удержать вас…

— А, когда так, я сейчас же уеду из Харькова и порву навсегда всякие отношения с ним.

Огорченный и разочарованный, пошел я к актеру Ершову, очень симпатичному человеку и отзывчивому товарищу. Пожаловался ему на свое незавидное положение и попросил его совета: что и как мне поступить?

— Э! Мальчик! — сказал мне Александр Васильевич. — Захотел ты верить в закулисную застенчивость! Все мы живем для себя только. Понадобился ты нашему Людвигу, он тебя с верного места сковырнул, да как ловко сковырнул-то: сам чист, М.Г.П. в подозрении, а ты в дураках.

— Служить у Молотковского я ни за что не останусь, денег у меня никаких, — что мне делать и куда деться?

— Дня через три я в Киев еду, — проговорил Ершов, — если хочешь, поедем вместе. Я буду там играть, разумеется, поиграешь и ты…

— Я бы поехал, но как относительно денег справлюсь…

— Деньги пустяки! — философски рассудил Ершов. — Заложи что-нибудь, вот тебе и средства к существованию…

Я так и сделал. Заложил кое-что из гардероба и поехал с ним в Киев «на долгих», но при всех наших дорожных экономиях наши ресурсы оказались настолько незначительными, что окончательно расплатиться с ямщиком мы не могли. Пришлось прямо с дороги приехать к местному антрепренеру Анатолию Васильевичу Каратееву и просить его об уплате за нас вознице. Для людей, незнакомых с закулисного жизнью провинциальных актеров, будет небезынтересна картинная встреча наша с антрепренером.

— Вот и я!— возвестил о своем явлении Ершов, переступая порог квартиры Каратеева.

— Наконец-то!— весело встретил его Анатолий Васильевич. — А уж я думал, надуешь!

— Я никого не надувал, ты должен знать, мой друг, в подлунной! — продекламировал Ершов и, указывая на меня, проговорил:— вот я с собой на всякий случай актерика прихватил!

— На простачков?— живо спросил меня антрепренер, принимая деловой вид.

— Да, и на комиков!— поспешил я ответить.

— Очень хорошо, очень хорошо… Но только не иначе, как с дебюта, потому что у меня на амплуа это уже есть…

По театральному этикету, это деликатный отказ. Я почувствовал себя не совсем хорошо. Я было стал отвечать ему согласим, но Ершов перебил меня.

— Это потом! Теперь будем говорить о делах текущих, важных, неотложных! Анатолий, заплати за нашу тройку, у нас ни одного луидора!

— Сколько?— спокойно спросил Каратеев.

Ершов сказал цифру, антрепренер тотчас же отсчитал требуемую сумму и выслал ее ямщику, после чего уже мы поздоровались, я отрекомендовался и повели дельный разговор.

Дня через два я дебютировал. Публика принимала меня радушно, Каратееву видимо я понравился, но заключить со мною условие он не решился. После уже третьего дебюта мне было предложено им: сторублевый месячный оклад и один полубенефис. Такое жалованье в то время называлось очень солидным, и я, разумеется, с большою радостью ухватился за него; в особенности же льстил моему самолюбию полубенефис, которого я не имел в Петербурге.

По просьбе антрепренера, я дебютировал и все время играл под фамилией Александрова. Он мне отсоветовал называться в Киеве «актером Алексеевым», под именем коего киевлянам был известен драматический герой Алексеев, пользовавшийся абсолютною ненавистью всей театральной публики, которая одно время дошла до того, что имя этого отчаянного трагика не могла видеть равнодушно даже на афишах.

В Клев я приехал в январе 1843 года, и весь комический репертуар лежал на моих плечах до начала мая, до приезда к нам на гастроли Михаила Семеновича Щепкина из Москвы и Александра Евстафьевича Мартынова из Петербурга; впрочем, последний прибыль в Киев уже в конце мая, после триумфов своего знаменитого коллеги.

Появление двух колоссов на одних подмостках вызвало разделение публики на группы, делавшие своим любимцам овации, встречи, проводы. Киевляне долго помнили это знаменательное для их театра лето. Особенный бури восторгов вызывал Щепкин изображением малороссов, которые в его исполнении выходили такими живыми, типичными, что сами малороссы узнавали в нем себя, со всеми своими привычками, особенностями и оригинальностями. В свою очередь, Мартынов сводил с ума всех своим неподражаемым комизмом, не шаржированным, не утрированным, чуявшим предел, имевшим большое значение для киевских ценителей и судей, любивших и хорошо понимавших драматическое искусство. Мартынов и Щепкин, по экономическому расчету антрепренера, играли поочередно и только свои излюбленные роли; остальные роли они раздавали по собственному усмотрению, так что во время своих гастролей они являлись не гостями, как бы это подобало, а хозяевами, и какими взыскательными хозяевами! Антрепренер, режиссер, «первачи», все отошли на задний план и смешались в общую группу, никто не имел ни авторитета, ни самостоятельности, все делалось беспрекословно так, как хотели гастролеры.

Щепкин вздумал поставить для себя «Ревизора». Это был лучший городничий, признанный самим автором. Роли распределил он на режиссерском экземпляре самолично, кроме одной, это — Хлестакова, сказав Каратееву, чтобы он попросил Мартынова взять роль Хлестакова на себя. Послушный совету гостя, антрепренер отправился к Александру Евстафьевичу и замолвил слово о роли Хлестакова.

— Нет, эта роль мне тяжела, — ответил Мартынов, — да и вообще в «Ревизоре» для меня нет ни одного действующего лица, которое подходило бы под мой жанр. Я играл Бобчинского, Осипа и Хлестакова, и ни один мне не удался, то есть, не так, чтобы публика видеть меня не могла, нет, принимали во всех этих ролях меня чудесно, но сам-то собой я не удовлетворялся, не чувствовал себя на своем месте. В «Ревизоре», Бог знает почему, мне всегда тяжело; комедия эта — величайшее произведение, но я в ней ни к селу, ни к городу… Хлестаков во мне особенно скверен… Вот разве Осип еще туда-сюда… Если хотите его я сыграю…

Каратеев возвратился к Михаилу Семеновичу и оповестил его об отказе Мартынова от роли Хлестакова.

— В таком случае, — ответил Щепкин, — передайте ее Александрову.