– Сны рождаются мыслями – нашими или не нашими. В любой мысли есть прок. Тому, что вселилось в тебя при рождении, нельзя отказать, дитя-бабочка. Тебе приспело время отыскать его и вступить с ним в беседу. Иди же. Не медли!

В последних ее словах была сила приказа. И все же Турсла медлила.

– Мать клана, разве я не получу твоего благословения и добрых напутствий от Дома?

Мафра ответила не сразу, и Турслу пробрала дрожь. Как будто дверь Дома закрылась перед ней, отрезав от всех родных и сердечных уз.

Но Мафра подняла руку:

– Дочь бабочки, в пути, что приведет тебя к предназначенной судьбе, да будут с тобой добрые напутствия этого Дома. Ты же взамен открой свой ум терпению и пониманию. Нет, я не предсказываю, потому что не мои слова должны направлять тебя в испытаниях, но собственные сердце и разум. Иди же теперь. Доверься снам и ступай!

Турсла вышла в залитый лунным светом мир – в мир черных болотистых лесов, серебристых туманов и бледной луны. Но куда ей идти? Она раскинула руки. В эту ночь бабочки не слетелись танцевать с ней.

Доверься снам… Укажут ли сны, куда ей идти? Турсла, вспомнив, чему учили одаренных, попыталась очистить ум от всех осознанных мыслей.

И двинулась ровным шагом, словно шла к известной, определенной цели. Она не свернула на восток, а обратилась к западу, ступая по плитам одной из малых дорог. Глаза ее были открыты, но она не сознавала того, что видела, и даже движений своего тела. Где-то перед ней лежал пруд из сновидений и вокруг него главное – песок.

Туман повисал на ней плащом, скрывая то, что лежало впереди, и то, что осталось за спиной. Она миновала один остров, другой. Дорога затерялась, но ее ноги безошибочно отыскивали кочки и островки твердой земли. Наконец и туман расползся клочьями под ветром, принесшим неведомый в Торовых болотах запах.

Этот ветер вывел Турслу из транса. Она остановилась на самой высокой точке поросшего травой холма, похожего на палец великана, указывающий прямо на запад. Обеими руками девушка отвела упавшие на глаза шелковистые пряди волос. Теперь луна была достаточно яркой, чтобы показать ей, что эта гряда земли тянется дальше и дальше.

Тогда Турсла пустилась бежать – легким бегом. В ней рухнула какая-то преграда, и девушку поглотила огромная потребность найти то, что ждало впереди, что ждало ее так давно – так долго!

Не удивилась она, и узнав местность, которую видела в снах. Вот он, чистый пруд в оправе песка. Хотя лунный свет выпил краски сновидений, и песок и озерцо казались в нем темными.

Турсла сорвала с себя одежду, уронила запачканную грязью и илом болот ткань. Но уронила не на песок. Ничто не должно было замарать, осквернить этой песчаной полоски.

Турсла не ступила ногой на гладкий песок. Нет, она взобралась на камень, стоявший у самого края песка, и с него прыгнула, нырнула в поджидавшую ее воду. Вода обняла ее тело – не холодная и не теплая, а гладкая, ласковая, как шелк. Вода держала ее, как в чашечке великанской ладони: нежно и утешительно. Девушка отдалась воде, поплыла по пруду.

Спала ли она или была околдована магией, неведомой вскормившему ее племени? Этого Турсла так и не узнала. Зато она знала, что изменилась. В ней открылась дверь, чтобы никогда больше не закрываться. Что лежало за этой дверью, она могла пока только гадать, но исследовать и использовать то, что за ней скрывалось, было в ее воле. Только прежде…

Лежа на мягкой подушке воды, Турсла запела – тихо, потом громче. В ее песне не было слов, а были птичьи трели – тихий, нарастающий… призыв? Да, призыв!

Лежала она, обратив лицо к небу, к луне и звездам, этим далеким самоцветам ночи, но ощутила вблизи шевеление – не в баюкавшей ее воде, а в песке. Он всколыхнулся – отчасти ее волей, отвечая на ее призыв, отчасти ради… кого-то.

А Турсла все пела. Теперь она осмелилась немного повернуть голову. Песок встал столбом, и из него доносился звон тонких колокольчиков, словно песчинки ударялись друг о друга в вихре, столь быстром, что движения было не различить – все сливалось в одну сплошную колонну. Громче пела Турсла, и плотнее становилась колонна. Она больше не тянулась к небу, а остановилась, достигнув высоты ее роста.

Очертания колонны стали меняться – там утончаться, тут утолщаться. Столб превращался в статую – поначалу грубую: голова – шар, тело – неуклюжее, почти бесформенное. Но перемены на этом не остановились, и фигура все больше напоминала человеческую.

Наконец движение прекратилось. Фигура стояла на камне, с которого ее рождение смело дремавшие песчинки. Турсла торопливо подгребла к берегу и встала перед той, кому ее песня открыла дверь в мир.

В мыслях у нее прозвучало имя, которого нельзя было повторить вслух, – имя-якорь, которое протянет надежный, прочный мост между ее миром и другим, невообразимо чуждым.

Ксактол!

Веки песчаной женщины дрогнули, поднялись. На Турслу взглянули глаза, подобные золотисто-красным огненным уголькам. Грудь незнакомки вздымалась и опускалась, лунный свет блестел на коже, такой же гладкой, как у девушки.

– Сестра…

Ее слово прозвучало чуть громче шепота. В нем сохранился еще шорох соскальзывающих на песок песчинок. Но ни женщина, ни ее голос не пробудили в Турсле страха. Ее раскрытая ладонь протянулась к песчаной женщине, предлагая дружбу. Рука, такая же надежная на ощупь, протянулась навстречу и приветственно сжала ее ладонь.

– Я изголодалась, – сказала Турсла, только теперь поняв, что так и есть. До этого рукопожатия в ней жил глубинный голод, который она не замечала, пока не утолила сейчас.

– Ты изголодалась, – повторила Ксактол. – Не голодай больше, сестра. Ты пришла – ты получишь то, что искала. А после сделаешь, что должно.

– Да будет так.

Турсла сделала еще шаг к ней. Ладони их разомкнулись, зато распахнулись объятия. Они обнялись, как обнимаются родные, радуясь встрече после долгой разлуки. Турсла ощутила на своих щеках слезы.

– Что я должна делать?

Девушка высвободилась из объятий, всмотрелась в близкое, прямо перед глазами, лицо. Оно было спокойным и неподвижным, как песок, еще не потревоженный ее призывом.

– Только то, чего сама захочешь, – услышала она тихий ответ. – Раскрой свой разум и сердце, сестра-половинка, и в назначенный час узнаешь. Теперь же… – Правая рука песчаной женщины протянулась, чуть шершавый палец коснулся лба Турслы и задержался на несколько биений сердца. Потом пальцы скользнули вниз, по невольно закрывшимся векам, и там снова задержались, прежде чем добраться до губ. Прикосновение исчезло и вернулось – к груди, над часто бьющимся сердцем.

Каждое касание вливало в Турслу Силу, от которой учащалось дыхание и охватывало нетерпеливое желание взяться за дело, хотя она еще не знала какое. От этого прилива энергии у нее зазвенела кожа, и она почувствовала себя живой, как никогда.

– Да… – торопливо, сминая слова, зашептала она. – Да, да! Но как – и когда? О, как и когда, песчаная сестрица?

– Как – ты узнаешь. Когда – вскоре.

– Значит… я найду дверь? Стану свободной в мире моих снов?

– Не так. Каждому свое место, сестра-половинка. До времени не ищи никаких Ворот. Тебе еще есть что делать здесь и сейчас. Будущее – ткацкий станок, на который еще не натянуты нити. Сядь перед ним, родная сестра, и наметь узор, который тебе по душе, а потом бери челнок и начинай. В каком-то смысле мы и сами – челноки на службе высшей цели и выводим незримый для наших глаз узор. Будут в нем узелки и обрывы, может быть, придется что-то распустить и соткать заново – ведь мы не Великие, чтобы видеть все целиком. Пришла тебе пора вплести свои нити в это незримое полотно.

– Но с тобой…

– Младшая сестра, мост, на котором мы сошлись здесь, не продержится долго. Каждой из нас надо спешить к своей цели. Твой разум открылся, глаза прозрели, твои губы готовы произнести слова, сердце готово встретить будущее. Слушай!

И там, у пруда из сновидений, Турсла вслушалась. Разум ее стал вдруг пористым и пустым, как палые листья у колодца, как губка, готовая впитать пролитую воду. Она впивала в себя странные слова, слышала неведомые звуки, которым должны были научиться ее губы. Хотя это было непросто, ведь иные из этих звуков были вовсе не предназначены для людских губ. Руки ее двигались, сплетая в воздухе узоры. Вслед за движением пальцев воздух на мгновение загорался намеком на цвет – красновато-коричневый, как песок, из которого было сложено тело ее наставницы, или зеленовато-синий, как вода пруда.