Под ногами – босыми, потому что сандалии она сбросила вместе с платьем, – лежала мягкая опавшая листва. Подлеска здесь, кажется, не было – одни деревья.

Дайрин, помешкав, протянула руку, коснулась коры. И осторожно обняла ладонями ствол. Неуловимое впечатление подсказало: вот то, что она ищет.

Конец нити. Сама нить тянулась от дерева, уходила куда-то. Дайрин бесконечно бережно оборвала волокно и наложила свободный конец на мотовило. К огромному ее облегчению, нить пристала к нему, как недавно – к стволу. А теперь… Она не пыталась коснуться нити, а медленно принялась сматывать, с превеликой осторожностью продвигаясь так, чтобы сохранить натяжение волокна, и равномерно накручивая его на стержень.

Оборот за оборотом, и ее рука нащупала новый ствол. Дайрин облегченно вздохнула, не смея еще поверить, что благополучно справилась с первой нитью. Впрочем, одна – это совсем мало, а самонадеянность опасна. Думай только о нитях! Она нащупала конец новой и с той же осторожной медлительностью начала мотать.

Для лишенного зрения день подобен ночи, а ночь – дню. Дайрин теперь жила не по времени своего народа. Она руководствовалась промежутками между сном и едой и в эти промежутки собирала обвившие стволы волокна, гадая, производят ли их сами ткачихи или кто-то иного рода.

Дважды она допустила ошибку, против которой ее предостерегали: второпях, от излишней самоуверенности, дергала нить. И тут же ее заливала липучая жидкость, хлещущая вдоль волокна. Попавшись в такую ловушку, она была вынуждена ждать, пока придут на выручку ткачихи. Ее никогда не упрекали, но от спасителей било таким презрением к ее неловкости, что Дайрин внутренне корчилась от стыда.

Она заранее знала, что здесь не было ткачей – одни ткачихи. Что они делали с готовыми тканями, она пока не ведала. Наверняка не использовали для себя, и никаких признаков торговли она не замечала. Может быть, им просто нравилось ткать.

Такие, как она, сборщики нитей, принадлежали к младшему поколению этой нечеловеческой общины. Но и с ними ей удалось сблизиться не более, чем со старшими.

Раз или два к ней приходила беспокойная мысль, что она – пленница поляны со станками. Отчего все прежнее представлялось теперь таким далеким и не важным?

Ткачихи, говорившие с ней лишь мысленно – да и то редко, – не были немыми и тихонько напевали, работая у станков. Их странный напев не походил на человеческие мелодии, но в одну человеческую песню они вплелись. Руки Дайрин двигались ей в такт, песня убаюкивала мысли. В целом мире оставались только станки и нити, которые она собирала для них, – остальное ничего не значило.

И настал день, когда ее подвели к пустому станку и оставили снаряжать его. Это дело и в селении требовало от нее величайшей ловкости и внимания. Теперь же, с незнакомым устройством, получалось еще хуже. Она натягивала основу, пока не намозолила пальцы, и голова разболелась от усилия сосредоточить все чувства на одном, а пение ткачих понуждало ее продолжать и продолжать работу.

Когда усталость все же одолевала ее, Дайрин засыпала. И прерывалась, чтобы поесть, только потому, что сознавала: телу нужна пища. Наконец она поняла, что работа – хорошо ли, плохо ли – закончена. Пальцы, которыми она потирала ноющие виски, занемели и плохо гнулись. И все же звучавший мотив заставлял ее тело раскачиваться ему в такт.

К удивлению Дайрин, ни одна ткачиха не подошла осмотреть ее труд, сказать, хорошо ли она справилась. Отдохнув до тех пор, пока пальцы не стали вновь ее слушаться, она взялась ткать. И за работой поймала себя на том, что сама поет, отзываясь тихому гулу голосов.

Работа вселила в ее тело новые силы. Пусть ее пальцы двигались не так проворно, как длинные конечности, мелькавшие в ее видениях, но они все же поспевали за ритмом песни и приобрели уверенность и мастерство, словно ими правила не Дайрин, а Иная Сила. Она ткала – ей было все равно, хорошо или плохо. Довольно было следовать напеву тихой песни.

Лишь когда кончилась нить, Дайрин с пустым челноком в руке очнулась как от долгого сна. Все тело ныло, руки бессильно упали на колени. Она ощутила острый голод. И больше не слышала гула чужой песни.

Девушка, спотыкаясь, добралась до места, где всегда спала. Там лежала еда, и она поела, прежде чем упасть на груду шелка, обратив лицо к той крыше, что отделяла ее от неба, – истощенная, обессиленная, не способная даже связно мыслить.

Дайрин разбудил страх – руки сжались в кулаки, дрожь пробирала все тело. Мысль, проникшая в ее сознание, сразу погасла, оставив после себя только ужас. Но эта мысль успела разрушить чары ткачих – память вновь стала четкой и ясной.

Сколько времени она здесь провела? Что случилось, когда она не вернулась на берег? Видрут, решив, что она сгинула, мог увести корабль. А как же Ротар? Капитан?

Она медленно повернула голову, осознавая новое ощущение. И не видя, она поняла, что шум станков смолк, ткачихи пропали!

Теперь Дайрин представлялось, что она была опутана невидимой паутиной и вот только сейчас сеть порвалась. Зачем ее так тянуло сюда? Почему она осталась? Ленточка шелка пропала с ее запястья – не ею ли она была околдована?

Дура. Она была лишена зрения, каким видели мир остальные. А теперь, как видно, и иные, так заботливо взращенные чувства ее подвели. Поднимаясь, Дайрин коснулась рукой станка, за которым так долго трудилась. Из любопытства она провела пальцами по сотканному полотну. Не так гладко, как та лента, но много-много лучше первой попытки.

Только вот – где же ткачихи? Тень ужасного сновидения погнала ее на поиски по всей поляне. Все станки пустовали, ткань исчезла. Что-то подвернулось ей под ногу. Дайрин пошарила руками. Мотовило для нитей.

– Где… где вы? – осмелилась она позвать вслух. Ответившая ей тишина была такой зловещей, что захотелось прижаться спиной к дереву, изготовившись к нападению. Какому нападению, кто ей грозил?

Дайрин не верила, что в лес решатся проникнуть Видрут или его люди. Но быть может, у ткачих были другие враги, от которых они бежали, забыв ее разбудить?

Часто дыша, девушка нащупала рукоять ножа за поясом. Где же они? Эхо, откликнувшееся ее зову, звучало так странно, что она не решилась больше кричать. Но, вслушиваясь, пугалась все больше. Шелест листьев. И более ничего. И разум не улавливал рядом ничего живого. Со станков снято готовое полотно – не означает ли это, что ткачихи ушли с какой-то целью, а не бежали? И как ей найти их след?

Она до сих пор не прибегала к тому второму зрению, которому обучила ее Ингварн. К тому же Дайрин знала, что у ткачих есть свои средства обороны. Хотя против нее, такой слабой, им не стоило выставлять охрану. Что, если, взяв в руки мотовило, отойти от станков как бы для обычного сбора нитей?

Прежде надо найти еду. Две кучки плодов она отыскала по запаху. Размякшие, переспелые, а от того вяленого мяса не осталось ни кусочка. И все же она съела, сколько могла.

Потом, напоказ выставляя перед собой мотовило, девушка рискнула углубиться в лес. Все нити вблизи поляны были, конечно, смотаны сборщиками, и ее ищущие пальцы не нащупали ни одной, хотя она продолжала играть свою роль на случай, если за ней кто-то следит.

А за ней следили! Не ткачихи – эти существа ощущались совсем иначе – как слабая искорка в сравнении с разгоревшимся огнем. Наблюдатели двигались вместе с ней, приближаясь, но не пытаясь пока подступить вплотную.

Она обнаружила на дереве нить. Искусно смотала ее, подхватила вторую и третью. А от следующей отпрянула. Как видно, этот конец нити кто-то потревожил, потому что в ноздри ударил едкий запах клея.

Такие же залитые клеем нити тянулись от следующих двух деревьев. Означало ли это, что они готовы захватить пленников? Дайрин чуть повернулась. Она уже оставила позади знакомую часть леса. И сейчас готова была в любой момент встретить угрозу, исходящую хоть от нитей, хоть от наблюдателей.

На следующем дереве нити не было. Доверившись чутью, она отыскала свободный просвет между стволами в надежде, что оборванные нити отмечают след. Она двигалась теперь чуть быстрее, но продолжала проверять каждое попавшееся дерево. Наблюдатели не отставали, хотя Дайрин их не слышала – просто знала, что они здесь.