Другая возможность — взять все свои богатства, да и зарыть в пески Виноградников Марты, чтобы они никого не вводили в искушение. Но подобная мысль вызывала у него ощущение песка в горле и чувство удушья.

Для него деньги были одушевленными и не должны были вставать на пути.

Вот таким образом он и пришел к поразительному ответу: делай свои деньги, радуйся, получай удовольствия, но никогда ни кому не позволяй знать об этом. Желание, заключил он, как жены соседа, так и осла соседа, предполагало знание об этих владениях.

Ни один сосед не мог бы пожелать ничего, принадлежавшего ему, если этому чему-то нельзя дать имя.

И тогда обрушил Гамалиэль вес, подобный глыбе гранита и силу, подобную тяготению, на разум и душу сына своего Уолтера, и породил Уолтер Джедедию, и породил Джедедия Кайафа (который умер) и Самуэля, и Самуэль породил Зебулона (который умер) и Сильву.

Так что, наверное, настоящее начало истории о том, как парень стал собственной матерью, надо отнести к Кэпу Гамалиэлю Уайку и его отполированному песком, глубочайшему, как бездна океана, камнеподобному откровению.

…упал на бок, в постель и согнулся, застонал, задыхаясь от боли, застонал, задыхаясь, уносимый прочь от нее, даже от нее, недостижимый для нее.

Она закричала. Она закричала. Она заставила себя подняться, отступить от него, и совершенно нагая побежала в гостиную, где схватила телефон цвета слоновой кости:

— Кеогх! — закричала она, — во имя Бога, Кеогх!

…и назад в спальню, где он лежал, издавая раскрытым ртом ужасное а…, а…, а она терзала свои руки, попыталась взять его и ощутила, что рука сжата мукой и ничего не чувствует. Она позвала его, еще и заплакала.

Звонок прозвучал с непозволительной деликатностью.

— Кеогх! — закричала она и вежливый звонок деликатно — шиш — ответил ей снова — замок, о проклятый замок… подхватив свой пеньюар, побежала с ним в руке через комнату для одежды, через гостиную и холл, фойе, и рывком распахнула дверь. Она втащила Кеогха внутрь, прежде, чем он смог отвернуться, просунула одну руку в рукав одеяния и закричала:

— Кеогх, пожалуйста, ради Бога, Кеогх, что с ним? — и полетела в спальню, и он бросился следом, не отставая.

Затем Кеогх, председатель советов директоров семи крупнейших корпораций, член советов еще дюжины других, главный менеджер тихой семейной холдинговой компании, подошел к постели и сосредоточил свой холодный голубой взгляд на лежащей на ней в муках фигуре.

Затем слегка покачал головой.

— Ты позвала не того человека, — выпалил он, и побежал назад в гостиную, оттолкнув с пути девушку, словно уже был машиной, несущейся по шоссе. Там он подобрал телефон и заговорил:

— Вызовите Рэтберна сюда наверх. Сейчас. Где Вебер? Вы не знаете? Хорошо, найдите и доставьте сюда… Меня не волнует. Зафрахтуйте самолет. Купите самолет.

Он бросил телефон и побежал назад в спальню. Подойдя к ней со спины, нежно надел пеньюар на ее плечо, и мягко разговаривая с ней, потянулся, достал ремешок и аккуратно завязал его.

— Что случилось?

— Н-ничего, только…

— Ладно, девочка, давай-ка выметаться отсюда. Рэтберн практически за дверью, да и за Вебером я уже послал. Если и есть врач лучше Рэтберна, то только Вебер, и тебе придется предоставить все им. Идем!

— Я не хочу оставлять его одного.

— Идем! — выкрикнул Кеогх, затем, посмотрев через ее плечо на постель, произнес — он хочет, чтобы ты ушла, разве не видишь? Ему не хочется, чтобы ты видела его сейчас. Правильно? — спросил он, и лицо, отвернувшееся, зарывшееся в подушки, все в поту, обратилось к ним. Судорога свела губы, на стороне, что была им видна. Он еле-еле качнул головой-это скорее было похоже на судорогу.

— И… закройте… плотно… дверь, — прошептал он, едва слышно.

— Идем, — позвал Кеогх. Повторил еще раз. — Идем.

Он потащил ее прочь, она споткнулась. Лицо ее обернулось назад в тоске, до тех пор, пока Кеогх держа ее обеими руками, ударом ноги не захлопнул дверь и за нею не исчез вид постели. Кеогх прислонился к двери, словно задвижки было недостаточно, чтобы держать ее закрытой.

— Что же это? О-о, что же?

— Не знаю, — ответил он.

— Ты знаешь, знаешь… Ты всегда знаешь все… Почему ты не позволил мне остаться с ним?

— Таково его желание.

Охваченная горем, не находя слов, она заплакала.

— Может быть, — произнес он в ее волосы, — он тоже хочет покричать.

Она стала извиваться — о, она была сильной, гибкой, о, да, сильной. Она попыталась прорваться мимо него. Но он не сдвинулся ни на йоту со своего места, и наконец, она заплакала опять.

Он снова сжимал ее в своих руках, чего давно уже не делал, с тех пор, когда еще маленькой девочкой, она сидела у него на коленях. Он держал ее в своих руках и слепо смотрел на индифферентное светлое утро, смутно видимое сквозь облако ее волос. И попытался, чтобы все остановилось — утро, солнце и время…но…

…но есть одна-единственная вещь, сопутствующая только человеческому разуму, и состоит она в том, что он — разум — действует, движется, непрестанно работает только пока живет, Действие его, движение, работа отличаются от деятельности сердца или, скажем, клетки эпителия, тем, что у последних есть свои функции, и при любых обстоятельствах они их выполняют. Вместо функции, у разума есть обязанность, и заключается она в создании из безволосой обезьяны человека.

…И все же, словно желая показать насколько тривиально различие, существующее между разумом и мышцей; разум должен находиться в движении, всегда до некоторой степени изменяться, всегда, пока живет, нечто вроде действующей потовой железы… Сжимая ее, Кеогх думал о Кеогхе.

Биографию Кеогха найти несколько труднее, чем биографию Уайка. Но не потому, что он просто провел половину своей жизни в тени этих баснословных денег, а именно из-за них. Кеогх был Уайком во всем, кроме кровного родства. Уайк владел им, как и всем, чем владел сам Кеогх, что само по себе представляло внушительные размеры. Когда-то он был ребенком, потом юношей, и, если хотел, мог вспомнить, но не испытывал особого интереса. Жизнь началась для него с summa cul laude[2] как в финансовой деятельности, так и в юриспруденции и с полутора лет у Хиннегана и Бача. Затем-удивительное открытие Международного Банка. То невозможное, потребованное от него по делу Цюрих—Пленум, его решение этого конфликта, и тени, все росшие и росшие меж ним и его коллегами, за все годы, в то время как поток света для Кеогха все ширился и ширился, для создания архитектуры всей его деятельности, пока, наконец, он не был допущен к Уайку и ему дали понять, что Уайк был Цюрихом, и Пленумом, и Международным Банком, и Хиннеганом и Бачем. И, действительно, — он был его школой юриспруденции, его колледжем и еще многим-многим. Наконец, шестнадцать — святые небеса — восемнадцать лет назад, когда он стал генеральным менеджером и тени затмили все меж ним и остальным миром, в то время как свет, собственное огромное сияние, открыло почти для него одного, индустриально-финансовый комплекс, беспрецедентный как для страны, где он жил, так и ни с чем не сравнимый в мире.

Но однако, начало, другое начало, наступило, когда совершенно неожиданно, утром, старый Сэм Уайк вызвал его к себе. Тогда он был (хотя и главным менеджером, председателем советов директоров для многих, без чьего-либо знания о том, что все они у него в подчинении), но все еще самым молодым человеком в уединенном офисе.

— Кеогх, — заговорил старый Сэм, — вот мое дитя. Выведи ее в свет. Дай ей все, чего она пожелает. Назад вернись в шесть.

Затем он поцеловал девочку в верхушку темной соломенной шляпки, подошел к двери, остановился, повернулся и рявкнул:

— И если увидишь, что она рисуется или хвастается, то там же на месте хорошенько поддай ей, понял? Меня не интересует, что еще она там будет делать, но не позволяй махать чем-то, что есть у нее, перед кем-то, у кого этого нет. Правило номер один.