Джоджо стоял неподвижно, как дом. Наконец он снизошел до того, чтобы едва заметно скривить губы, пожать плечами и качнуть головой в сторону Кёртиса Джонса, словно говоря: «Такое уж дело, это его вечеринка, он нас всех сюда пригласил».

Остальным к тому времени зрелище хнычущего мальчика-разносчика уже наскучило. Возобновившийся разговор сравнился по громкости с вырывающимся из динамиков «Эллиптическим ездоком». Джоджо снова повернулся к Чарльзу Бускету, давая понять, что Эдам для него больше не существует. В глубине комнаты, на фоне огромного мерцающего экрана, словно в театре теней, один из черных парней ткнул локтем в бок Трейшоуна Диггса. Эдаму не были ясно видны их лица, но он готов был поклясться, что оба от души прикалываются над ним: маленький белый парнишка, чье лицо искажено умоляющей гримасой, а колени дрожат от страха, так что это видно даже со стороны, стоит перед целой толпой черных мужиков и просит дать ему хоть какую-то мелочь на чай…

Задыхаясь от пережитого унижения, Эдам выскользнул за дверь. Хлопнуть посильнее? А что толку? Это лишь довершит картину его позора, если, конечно, допустить, что ей еще не хватает каких-либо заключительных штрихов. Все они, включая Джоджо, обошлись с Эдамом даже не как с прислугой, а как с самым бесправным рабом, и не как с существом мужского пола, а как с сучонкой, которая в ответ на унижения может лишь умильно вилять хвостом в надежде на жалкую подачку.

Опустив голову и почти уткнувшись подбородком в ключицу, Эдам побрел по покрытому унылым серым ковролином холлу в сторону лифта. Мысленно он пытался хоть как-то оправдать и утешить себя. Ну, в конце концов, что он мог сделать в этой ситуации? Он оказался на чужой территории, почти что на чужой планете, один против целой оравы молодых здоровых парней другой расы, причем каждый второй из них — накачанный спортсмен чуть ли не вдвое выше него ростом. Должен ли он теперь презирать себя за то, что не принял вызов, брошенный ему Кёртисом Джонсом, этим доминирующим самцом? Разве драка была единственным выходом из сложившейся ситуации? Вовсе нет. Эдам запросто мог бы заговорить Кёртиса, разбить его наголову в словесном поединке. И не только его, а их всех вместе взятых. Он мог бы просветить компанию насчет того, какие они вульгарные, необразованные, инфантильные и самодовольные черные расисты. Все — за исключением, конечно, Джоджо. «А ты, дубина стоеросовая, еще хуже, потому что ты при этом белый! Ты просто жалкий трус, ты боишься проявить слабость и показаться недостаточно крутым перед остальными игроками, боишься даже малейшего проявления вежливости к человеку, который только что вытащил тебя из дерьма — тебя, полного дебила, двоечника с нулевым коэффициентом интеллекта, кретина, чьи мозги способны освоить разве что игровую приставку! Твоя трусость и твой извращенный снобизм не позволили тебе хотя бы признаться, что ты знаком со мной!»

Впрочем, ничего из этого Эдам не произнес вслух — даже самому себе. Какой смысл, если проигравшей стороной во всех отношениях был он, только он и никто другой. Это ведь он только что стоял там и выпрашивал чаевые, это он не рискнул пойти дальше и не попытался доказать этим верзилам, какие они ничтожества и кретины — все вместе взятые и каждый по отдельности. Теперь рассуждать можно как угодно и о чем угодно. Можно по-разному трактовать случившееся, но сути дела это уже не изменит. Эдам был вынужден признаться себе, что при первой же угрозе, при первом же намеке на вызов, брошенный ему другим парнем, он просто спрятался в свою раковину.

Эдам уже почти дошел до лифта, и тут в спину ему ударила взрывная волна хохота. На этот раз компания, собравшаяся за дверью квартиры Джонса, ЗА, решила посмеяться от души. Эти ублюдки дали ему несколько секунд намека на снисхождение, а теперь добивали поверженного противника, который уж решил было, что все самое страшное позади. «Гы-гы-гы-ы-ы! Гы-гы-гы-ы-ы! Гы-гы-гы-гы-ы-ы-ы-ы!..» Ритуал прилюдного «опускания» можно было считать исполненным.

Эдам вышел из дома и огляделся. На самом деле он не замечал практически ничего, что попадало в его поле зрения. И дело было вовсе не в том, что улицы в этом районе по вечерам плохо освещались. Он почти вслепую вернулся к машине и сел за руль. Некоторое время юноша просидел неподвижно, даже не повернув ключ зажигания. То, что у него за спиной остывали оставшиеся семь заказов, его в тот момент не беспокоило.

И вдруг в душе у Эдама что-то встрепенулось. Его Величество Единственный Сын Фрэнки Горовиц собрал всю свою волю и все же вышел из состояния комы, в которое вогнала его жизнь.

Его Величество проморгалось, потянулось и вдохнуло воздух полной грудью. В какой-то момент за рулем дохлой восьмилетней колымаги оказался не униженный разносчик пиццы, а принц, кудрявая голова которого была увенчана личной короной Фрэнки.

Дитя судьбы Эдам Геллин. В тот самый миг он дал себе клятву, самую приятную, щекочущую душу клятву, какую только может дать себе человек: «Этого я им не прощу, я с ними поквитаюсь, и они еще пожалеют, что связались со мной».

На следующий день, буквально в десять утра, Шарлотта уже покинула аудиторию, находившуюся на третьем этаже корпуса Фиске. Именно там она и еще почти девяносто «счастливчиков» провели последний час, сдавая историю Средних веков по курсу, прочитанному мистером Кроуном. Шарлотта вышла на просторную площадку, огражденную балюстрадой с полированными медными перилами, с которой несколько широких ступеней вели от входа в здание Фиске-Холла в Главный двор университета. В нескольких шагах она заметила парня и девушку из той же группы, что вместе с ней только что сдавала зачет. Шарлотта услышала, как девушка спрашивает своего спутника:

— Ну что, тебе-то как этот тест?

— Это ты меня спрашиваешь? — Парень откинул голову назад, закатил глаза так, что зрачки почти скрылись под веками, и демонстративно шумно выдохнул сквозь сжатые зубы: — Да я себя чувствую так, как будто меня только что отымела в задницу какая-нибудь горилла. Очень большая.

Девушка залилась хохотом и все смеялась и смеялась — можно было подумать, что ничего смешнее и забавнее она в жизни не слышала. Наконец она спросила:

— Как это там звучала тема второго развернутого письменного ответа? «Сравните невольничьи рынки Дублина и Багдада в одиннадцатом веке». Да еще и с подзаголовком: «Сравнительный анализ принципов работорговли в Северной Европе и на Ближнем Востоке». Надо же было такое завернуть!

— Да уж, препод наш, видно, совсем охренел, — сказал парень. — Неужели он всерьез думает, что я всю эту белиберду действительно учить буду? Остается только надеяться, что он подкинет мне пару лишних баллов за то, что я писал прямо-таки от души, по вдохновению, потому что, конечно, там не было ничего общего с той хренью, которую он гнал нам на лекциях.

Девушка снова расхохоталась над очередной глупостью, изреченной ее приятелем. Вот уж действительно — компания счастливчиков!

Шарлотте больше всего хотелось снова оказаться там, в аудитории, где она только что корпела над зачетными вопросами. По крайней мере, в течение целого часа она была там не одна, она была частью группы, несколько десятков человек вместе с ней занимались одним и тем же делом. Внимание Шарлотты было полностью поглощено вопросами и формулированием ответов, и она на некоторое время отключилась, забыв о том… о том, как же ей одиноко.

Одиночество уже перестало быть просто состоянием ее ума или души. Девушка ощущала его физически, словно на ощупь. Одиночество стало для Шарлотты шестым чувством, причем она воспринимала это вовсе не как игру слов, а совершенно буквально. И это новое чувство выражалось в первую очередь в боли… Она страдала и мучилась, словно некие фагоциты исподволь пожирали белое вещество ее мозга. И дело тут не только в том, что у Шарлотты не было ни друзей, ни подруг. Так получилось, что она оказалась лишена даже крохотного собственного уголка — того святилища, где человек, пусть даже в своем одиночестве, неприкосновенен. Ей совершенно негде было побыть по-настоящему одной. Соседка по комнате запросто выгоняла ее — порой просто для того, чтобы напомнить спустившейся с гор деревенской дурочке Шарлотте Симмонс, что та на самом деле всего лишь жалкое ничтожество. Если же соседке приспичивало посреди ночи привести в комнату очередного хахаля, она и вовсе выставляла Шарлотту за дверь без тени сомнения в собственной правоте. И куда было идти? В холл?.. В общую гостиную?.. Но и там вся атмосфера, казалось, была пропитана похотью, жаждой секса — всем тем, что приводило Шарлотту в ужас.