Во дворе было холодно, и Хойт поежился от очередного порыва ветра, срывавшего ледяную крошку с остававшихся кое-где на газонах пятен промерзшего снега. Он застегнул пуговицы. Если бы не такой ветер, он предпочел бы идти нараспашку. Зимой сейнт-реевцы одевались так, чтобы выглядеть не менее круто, чем летом: высокие ботинки, брюки хаки, естественно, без стрелок, свитер грубой вязки без ворота, из-под которого виднеется фланелевая рубашка с расстегнутым воротничком, а поверх всего этого темно-синее пальто из плотного сукна на шелковой темно-синей же подкладке, однобортное и обязательно длинное — ниже колен. Такое пальто замечательно подходило, например, к смокингу. Вот этот-то контраст между утонченностью верхней одежды и нарочитой грубостью и простотой остальных вещей как раз и составлял суть прикола, придававшего обладателю этого великолепия столь крутой вид. Человек в такой одежде, с одной стороны, давал понять, что он молод и, черт возьми, плевать хотел на весь мир и все его условности, и в то же время достаточно мудр и продвинут, чтобы понимать, как пользоваться благами мира, в котором правят деньги и власть — да, деньги и власть, те две вещи, ради которых, собственно, и стоило прощаться с юностью и становиться взрослым серьезным человеком. Ведь такое пальто где-нибудь в бутике Ральфа Лорена стоило примерно тысячу долларов. Хойту удалось разжиться таким сокровищем за сорок пять баксов в огромном ангаре с «секонд-хэндом» в Южной Филадельфии, на котором висела вывеска «Сыграй еще раз у Сэма». И это тоже было круто. Классно он смотрелся в этом длинном однобортном пальто, создающем удлиненный, стройный, гламурный силуэт. Но главное было не в этом: почему-то парни в таких пальто выглядели на редкость сексапильно, словно заявляя, что в них просто бьет ключом сексуальная энергия, свойственная первым десяти годам взрослой жизни — тому самому десятилетию, которое следует непосредственно за периодом полового созревания. Ты молод, полон сил, энергии, активен и готов трахать все, что шевелится, — но при этом вот он, эффект длинного пальто: ты явно уже знаешь, где стоит миска с рисом. Хойт однажды услышал это выражение от приятеля отца. Откуда у этого уже немолодого мужчины с красноватым лицом взялось это выражение, было неизвестно: может, с вьетнамской войны? Хойту было тогда лет восемь или девять, но он почему-то на всю жизнь запомнил слова этого человека: «Я постарел, растолстел, я слишком много пью — но я всегда знаю, где стоит миска с рисом».

Вереница приятных мыслей помогла Хойту справиться с раздражением. Он вновь стал самим собой. Подойдя к «Мистеру Рейону», он уже напевал про себя диско-тему под названием «Нажми зеро». Из текста он помнил только одну строчку: «Мой добавочный — ноль, если хочешь меня — нажми зеро». Что там было дальше, как-то ускользнуло из памяти… «Мой добавочный — ноль, если хочешь меня — нажми зеро… Мой добавочный — ноль, если хочешь меня — нажми зеро…» В общем, подойдя ко входу в Холси-Холл, на первом этаже которого располагался кафетерий, Хойт негромко, но уже вслух напевал: «Мой добавочный — ноль…»

Строчку он не закончил. Слишком уж неожиданным и странным показалось Хойту то, что он увидел прямо перед входом к «Мистеру Рейону». Здесь было чертовски холодно, но на улице тусовалась целая толпа народу, по меньшей мере человек двадцать. Их головы были опущены, и они молчали… только время от времени то кто-нибудь из парней фыркнет, то какая-нибудь девчонка рассмеется. Да какого хрена они делают? Потом Хойт увидел газеты. Газеты были у всех в руках, и они читали их… прямо на улице, на холоде. Те, кто подходил к тусовавшейся на ступеньках компании, немедленно запускали пальцы в один из висевших на стене газетных ящиков. Ящики были желтого цвета, как такси… Там, значит, новый номер «Вэйв»… Ничего себе! Чтобы студенты целой толпой стояли на морозе, не в силах оторваться от университетской газетенки? Нет, это выглядело невероятно странно и, более того, — подозрительно.

Хойт подошел поближе. Одна из девчонок неожиданно завизжала прямо у него под ухом. От неожиданности Хойт даже вздрогнул: обычно они так визжат только на дискотеках или вечеринках, но там этого ожидаешь. Вскоре послышались и комментарии парней. Ребята были до того взволнованы прочитанным, что говорили практически исключительно на хренопиджине.

— Эта хренова статья… ну не до хрена ли круто они замахнулись!

— …Ни хрена себе студент! Что за хрень он тут несет?

— Где Джефф? Куда он на хрен подевался? По-моему, он этого хрена знает…

— …Вот уж не думал, что в нашей хреновой газете могут напечатать слово «трахаться»!

— …На выходе из оперного театра. Да у него, на хрен, та же фамилия!

— …Как его, на хрен, зовут? Не знаю — какой-нибудь Горацио Хренов Фелляцио.

— …Охренеть, я ведь там тоже был! Ну, на хрен, дает!

— …Полноценный минет! Охренеть, глазам своим не верю!

Полноценный минет? У Хойта появились первые, пока еще смутные, но нехорошие подозрения. Он стал словно невзначай протискиваться сквозь толпу собравшихся на ступеньках, чтобы опять же как бы невзначай добраться до желтого ящика на стене, пока народ не расхватал (на хрен) все газеты. «Извините! Дайте пройти! Извините, опаздываю!» — негромко цедил он сквозь зубы. Когда до цели осталось всего ничего, Хойту пришлось применить вполне осмысленную военную хитрость: чтобы опередить другого парня, одетого в старую армейскую куртку с невыцветшими пятнами, оставшимися на тех местах, где были спороты шевроны и другие знаки различия, он даже выставил вперед левую ногу, не дав таким образом конкуренту сделать шаг правой. Что ж, в такой толпе применение некоторых приемов ближнего боя было если не простительно, то, по крайней мере, объяснимо. Кроме того, Хойт рассчитывал, что его внушительный вид в длинном пальто произведет должный эффект на парня в потрепанной армейской куртке и заставит того поумерить пыл. К его удивлению, парень оказался упрямым. Он словно бы случайно споткнулся и в ту же секунду толкнул Хойта в бок, навалившись на него всем весом своего тела. Хойт был вынужден податься назад и убрать мешавшую парню ногу. Это заставило Хойта чуть-чуть повернуться — и он увидел девчонку: хорошенькую девочку норвежского типа, как он это называл — с прямыми светлыми волосами в милю длиной, разделенными прямым пробором, смотревшую на него широко раскрытыми глазами. Затем она ткнула в бок стоявшую рядом подружку (вот стерва!), и теперь они уже вдвоем пялились на него. Более того: нижняя челюсть первой (шикарная девчонка, Хойт так любил норвежский тип — светлые волосы, ярко-голубые глаза, правильные черты лица, — вот бы поваляться с ней в снегу голышом, а потом в сауну), так вот, ее нижняя челюсть просто отвисла, а глаза расширились еще больше. Две или даже три секунды она прямо-таки пожирала его глазами, а затем, словно очнувшись, сказала:

— Боже мой… Боже мой… ну ничего себе… ведь ты — это он! Ты Хойт Торп!

От неожиданности Хойт даже не смог придумать никакого подходящего по крутизне ответа и ограничился своей самой обаятельной и многообещающей улыбкой и банальной фразой:

— Ну да, это я. Ты как — уже пообедала? Пойдем перекусим.

Хойт еще не успел договорить, как почувствовал на себе взгляды множества глаз. В толпе поднялся какой-то гул. Ну вот еще! Студенты окружили его со всех сторон, выстроившись по окружности: просто межгалактические путешественники, оставляющие круги на траве. Парень, стоявший прямо перед Хойтом, рядом с чувственной скандинавской блондинкой — высокий, с длинной шеей и кадыком размером с тыкву-горлянку, — сказал:

— Ну, чувак, ты даешь! Ты что, прямо так и назвал этого бугая «мудаком с обезьяньей рожей»? — Не договорив, он обратился к стоявшему рядом парню с газетой: — Тут написано… подожди, подожди… Нет, надо же было такое выдать!

Хойт прищурил один глаз и чуть приоткрыл рот с этой же стороны, словно говоря: «Не въезжаю, что этот тип тут гонит».

Блондинка — эта жемчужина фьордов — держала в руках свернутую в несколько раз газету.