— ПИДОРЫ ТУТ! ПИДОРЫ ТАМ! ПИДОРЫ! ПИДОРЫ! ПИДОРЫ! ПИДОРЫ!
Хойт оглянулся через плечо и холодно, зло, но в то же время самодовольно улыбнулся Камилле.
Строй активистов с плакатами дрогнул и как-то неожиданно распался. Митингующие начали оживленно обсуждать случившееся, провожая взглядами колонну парней из студенческих братств. Эдам воспользовался этой возможностью, чтобы слинять с мероприятия. Сначала он с рассеянным видом пошел куда-то в направлении библиотеки, положив плакат древком на плечо, словно винтовку… затем огляделся… как бы невзначай опустил плакат на землю… и как ни в чем не бывало с притворно деловым видом проследовал к главному входу в библиотеку. Что делать дальше — он понятия не имел. Главное, что больше не нужно стоять посреди Главного двора с идиотским плакатом, требующим свободы слова для «голубого» искусства. Хватит на сегодня, намитинговался.
Он так и остался стоять в вестибюле библиотеки, глядя в потолок. Впрочем, точнее было сказать — не «глядя», а «всматриваясь». Он действительно внимательно, словно видя в первый раз, рассматривал парящую над ним красоту: сводчатый потолок, капители колонн, витражные окна, карнизы… Все эти математически рассчитанные и идеально выверенные линии успокаивали его, придавали его мыслям хотя бы видимость упорядоченности… Интересно, почему так происходит?.. Наверное, созерцание прекрасного приобщает тебя самого к миру гармонии и чистоты. Особенно ясно это проявляется в тех случаях, когда приобщение к красоте происходит по праву. Так, например, любой дьюпонтский студент мог с полным правом воспользоваться несметными интеллектуальными сокровищами, собранными в университетской Мемориальной библиотеке… Впрочем, если попытаться развить эту мысль дальше, то получалось, что и каждый студент, посещающий время от времени читальный зал, должен стать если не великим ученым, то, по крайней мере, серьезным здравомыслящим исследователем. Как же, разбежались! Знаем мы, для чего многие в библиотеку ходят. А некоторые и вообще не знают, не только как пройти в библиотеку, но даже что означает это слово. При одном воспоминании о его бывшем подшефном Эдама бросило в дрожь. Надо же было так вляпаться. Страх острием кинжала вонзился парню в сердце. Эта история с написанным чужими руками рефератом так пока и не закончилась. Встречаться с Джоджо и спрашивать, как идут дела, Эдаму не хотелось, а соваться к Бастеру Роту он просто боялся. Перестать участвовать, выступая в не совсем понятной и не самой престижной роли полулегального куратора в разработанной спортивной кафедрой «программе», было бы для него большим облегчением… вот только вырваться-то Эдаму как раз и не удалось. А все из-за этого урода Джоджо и «его» реферата о психологии Георга III… Интересно, а на что они рассчитывали? Неужели хоть кто-то мог предположить, что человек с интеллектуальным уровнем Джоджо может вообще написать реферат о психологии кого бы или чего бы то ни было?.. Сами все придумали, а потом оказалось, что кто-то с кем-то что-то не согласовал. Волна паранойи захлестывала Эдама… Ведь фактически он теперь действует по плану Бастера Рота. Он вдруг вспомнил лицо Рота так отчетливо, будто тренер стоял прямо перед ним. Ну разве великому тренеру Роту есть какое-нибудь дело до судьбы бывшего куратора Джоджо Йоханссена? Никакого. Он бы не задумываясь убил этого очкарика-«ботаника», если бы его смерть оказала положительное влияние на ход «программы»… Мысли Эдама закружились в голове с такой скоростью, что он уже не успевал вылавливать их из общего потока… Почему Бастер Рот не воспользовался своим авторитетом и связями?.. Неужели он не поможет Джоджо выпутаться из этой истории?.. Нет, нужно только переждать… В любом случае самому ничего предпринимать не следует. Этим только все испортишь. Эдам закрыл глаза и попытался отключиться от невеселых размышлений. Так, с закрытыми глазами, он и стоял посреди вестибюля библиотеки, мучимый своим мыслями, вполуха прислушиваясь к тысячам шагов, раздающихся под сводами огромного помещения…
— Эдам, что ты тут делаешь? Почему ты не там?
Рэнди Гроссман. Кто же еще. На лице застыло обиженное и в то же время обвиняющее выражение. Эдам знал, что в этой ситуации куда большее значение имел другой вопрос: что тут делает сам Рэнди, почему он не там, и как получилось, что в самый ответственный и опасный момент он трусливо смылся с трибуны? Но Эдам был застигнут врасплох и почувствовал себя настолько виноватым, что постеснялся задать Гроссману уже вертевшиеся на языке вопросы. Ведь он действительно сбежал с демонстрации, не доведя до конца начатое дело. Рэнди и «Кулак геев и лесбиянок» были в своей борьбе правы на сто процентов. Неужели геи и лесбиянки не заслуживают равных прав? Наоборот, они заслуживают совершенно особого к себе отношения: их нужно всячески приветствовать, поддерживать, обнимать, прижимать к груди, любить как родных братьев и сестер, признавать их моральные и социальные права, считать их даже не равными натуралам, а во многих аспектах высшей кастой, венцом творения. В этом нет никаких сомнений! Любой самый последний пи… представитель секс-меньшинства был по отношению к нему, жалкому натуралу, существом высшего порядка. Вот только… что, если его самого будут считать одним из них? Э-э… бр-р-р. При одной мысли об этом Эдам непроизвольно вздрогнул. Ничего более мерзкого и позорного он и представить себе не мог. Признавшись себе в этой слабости и в собственном несовершенстве, Эдам почувствовал себя еще более виноватым: вот он стоит в этом прекрасном святилище знаний, под этими парящими сводами Мемориальной библиотеки имени Чарльза Дьюпонта, а Рэнди перед ним чуть не плачет от досады. А ведь он, Рэнди, совершил мужественный и благородный поступок. Он наконец-то решительно и бесповоротно определился со своей ориентацией. Чего ему это стоило — лучше даже не задумываться. Парень ведь поставил на карту свою репутацию. Ему пришлось преодолеть собственные страхи и ограничения, налагаемые на таких, как он, косным и ограниченным обществом… Более того, Рэнди даже взялся за благородное дело пропаганды и борьбы за права сексуальных меньшинств. Он вывел людей в Главный двор университета на митинг под заковыристым лозунгом, суть которого сводилась к простой мысли: «Натуралы в поддержку голубых». И вот — от мысли, что его могут поставить в один ряд с таким выдающимся и прекрасным человеком, Эдама начинало трясти и чуть не выворачивало наизнанку. Разумеется, от этого он чувствовал себя еще более виноватым.
Эдам замахал и захлопал руками, будто лепя воображаемые снежки, забрызгал слюной и стал сбивчиво объяснять несомненно превосходящему его по всем моральным и человеческим качествам Рэнди, что он вовсе даже не сбежал с поля боя — да как тот мог такое подумать! — просто так получилось, что… ну… в общем… тут такое дело… ах, да, судорога… да, судорога, мышечные спазмы заставили его прогуляться. Просто он слишком долго стоял на одном месте с тяжелым плакатом, вот и пришлось на время положить его чуть в стороне от митингующей толпы — чтобы не затоптали — и немного пройтись. А так он, в общем-то, как раз сейчас и собирается вернуться в самую гущу сражения.
Уличенный в трусости и морально опущенный — и кем, Рэнди Гроссманом! — Эдам покорно, как баран, вышел из библиотеки, подобрал плакат и в сопровождении великого народного вождя Рэнди Гроссмана, подозрительно следившего за каждым его шагом, направился туда, где происходили самые важные в истории человечества события. Площадка с наскоро возведенной трибуной с подачи Рэнди Гроссмана стала для него Масадой[38] нашего времени. Рэнди вел Эдама туда, где бушевало людское море, где какие-то узурпаторы, какие-то халифы на час при помощи оплаченных организаторами митинга усилителей и громкоговорителей пытались стать истинными народными вождями. Да, велика была вероятность того, что перед главным входом в библиотеку состоится кровопролитное сражение! Даже представить страшно, что будет, если Хойт Торп на самом деле не счел свою миссию выполненной, а лишь отступил для перегруппировки своей варварской армии и новой атаки — штурма! Чего стоила одна его прощальная улыбка! Если этот человек решит напасть на мирную и беззащитную прогрессивную общественность, многим, ой, многим, придется очень нелегко. И тем не менее Эдам шел вперед: чувство стыда побороло в нем чувство страха. Вот он снова занял свое место в шеренге гвардейцев-преторианцев, выстроившихся перед трибуной, вновь сжал в руках… нет, конечно, не меч или копье, а дурацкий плакат, из которого следовало, что ему просто позарез нужна свобода слова для гомосексуального самовыражения.
