— Не может быть! — искренне воскликнула Даша. — Что ты говоришь!

— Ну, не совсем так... — Глеб попытался поправиться. — Но вместо того, чтобы крикнуть этому типу: «Ты кретин, и у тебя жена кретинка, если она пошла за тебя, и дети вырастут кретинами», — я только: «спасибо», «спасибо», «пожалуйста», «пожалуйста».

— Зачем ты так? — сказала Даша. — Ты все выдумываешь про себя.

— Ничего не выдумываю... Вчера я поехал в суд, — сказал Глеб. — Я не говорил тебе, я хотел только посмотреть... Знаешь, ничего страшного: обыкновенные комнатки, скамейки для публики, возвышение для судей и три кресла с высокими спинками, с гербами... и маленькая загородка для подсудимых, куда посадят меня. Довольно уютно, только здорово тесно.

— Глеб! — подавшись к нему, прошептала Даша. — Глеб!

— Глупо, конечно, но я все время думаю, как я буду сидеть там, как буду отвечать, — понизив голос, признался Глеб. — Я всегда ужасно смешно волнуюсь... И это будет что-то невероятное по комизму.

Она нашла на сиденье его руку и сжала ее.

— Я понимаю, что мне нечего волноваться, — сказал он. — Я это отлично понимаю.

— Конечно, нечего, — подтвердила она.

— Это все слишком развитое воображение, — сказал он. — А волноваться совершенно нечего.

И Даша прошептала с бесконечным участием:

— Да, это воображение.

В автобусе вспыхнул свет — водитель включил электричество, — и они отодвинулись друг от друга; зашевелились и другие пассажиры. За окнами сразу потемнело, и деревья на оранжевом фоне неба сделались черными. А вдалеке, над мглистой полосой леса, были уже видны розовые, маячные огни аэропорта.

— Подъезжаем, — сказал Глеб. — В общем, Дарья, не придавай большого значения... А насчет того, чтобы уехать самому, до суда... кажется, это идея — а? Нет, ты не думай, что я боюсь, мне нечего бояться, я же сказал.

Он был смущен и скользил взглядом куда-то мимо Даши.

Автобус свернул на подъездную аллею, в конце которой открылась высокая освещенная стена, увенчанная сияющей нежно-голубой неоновой надписью: «Аэропорт». Слева от главного фасада, уходя далеко в сумерки, неярко излучалось стеклянное, вытянутое в длину, здание нового корпуса. Глухой гул донесся к Даше и Глебу, когда они вышли из автобуса; было похоже, что сейчас же за вокзалом шумит море.

— Ты слышишь — что там? — сказала Даша и взяла Глеба под руку; он локтем прижал ее руку к себе.

— Это лётное поле, — сказал он, — гудит, как шторм.

Глебу после его признания сделалось легче — и стыдновато немного, и легче, свободнее; доверившись Даше, он словно бы переложил на нее половину своего бремени, а поделенное на двоих, оно не было уже, таким тяжелым.

«Неужели так начинается любовь? — подивился он. — И мне даже не хочется поцеловать Дашу... Но если б я вдруг ее лишился, я бы, наверно, закричал: она уже не чужая, она — это я. Как это случилось, когда?» И он вспомнил о Люсе: жалко было все-таки, что они так и не познакомились ближе, — в сущности, к ней его влекло сильнее. И даже сейчас — если быть честным с собой, — даже сейчас она ему нравилась больше; он никогда не смог бы написать Даше того, что написал ей: «К твоим ногам упасть, как птица к ногам охотника, — ничком...» Но было уже поздно! В его жизнь вошла и стала необходимой не она, а Даша — девушка, державшая его сейчас под руку. И он никогда, конечно, не признался бы Люсе в том — в самом важном, тревожном и стыдном, в чем только что признался этой другой девушке.

Глеб поглядел сбоку на Дашу — на ее профиль со слегка тяжеловатым подбородком, с полуоткрытыми нежными губами, со светлым, влажным, прелестным оком — она была очень хороша. Но он испытывал недоумение: он полюбил, по-видимому полюбил, не ту, какую хотел полюбить... Даша, почувствовав на себе его взгляд, повернула к нему лицо.

— Мы рано приехали, — сказала она. — Вот и прекрасно, мы погуляем.

«Как ему трудно! — думала она. — И какой он правдивый и удивительный!»

В справочном бюро Даше и Глебу сказали, что самолет, который они приехали встретить, летит еще над Украиной, и они отправились бродить по вокзалу. Из старого здания по застекленному переходу они прошли в новое — обширное, как ярмарочная площадь, с множеством прогуливающихся, ожидающих, спешащих людей, с газетными киосками, с кассами, с буфетами, с цветочным магазином, с аптекой. Широкие лестницы-трапы вели на второй этаж, вернее, на вторую площадь, устроенную над нижней, где тоже были и зал ожидания, и ресторан, и кондитерский магазин, и ювелирный. Поминутно по радио раздавались объявления: «Производится посадка на самолет АНТ-24, вылетающий в Якутск...», «Самолет ИЛ-18 прибывает из Тбилиси». И Даша и Глеб сразу же повеселели; улыбаясь, Даша сказала:

— Мне хочется и в Якутск и в Тбилиси — одновременно. На вокзалах как-то по-особому себя чувствуешь, — ты не замечал?.. Как-то приподнято, словно тебя кто-то соблазняет: поезжай, поезжай!

— Роза странствий, — сказал Глеб. — Аэровокзал — это роза странствий.

Даша благодарно на него взглянула: он вертел головой, любопытно осматриваясь.

— Знаешь, здесь хорошо! По-настоящему здорово и ни на что не похоже... — начал он и запнулся. — Ох, если б надо мною не висело это, — ты понимаешь, о чем я? — я был бы совершенно доволен человечеством. И я не могу взять в толк — почему человечество недовольно мной?

Они пошли дальше. Аэровокзал внутри действительно не походил ни на одно из известных до недавних пор людям общественных сооружений: ни на дворец, ни на театр, ни на храм. Это было само наполненное светом пространство, лишь отгороженное прозрачными, как бы условными плоскостями от всего воздушного океана. И океан вливался сюда, как в бухту, защищенную от бурь. О его беспредельных просторах то и дело напоминал нечеловечески гулкий голос, вещавший словно бы с заоблачной высоты: «Приземлился самолет ТУ-114 из Владивостока...», «Самолет ИЛ-18 прибывает из Адлера...». Звучали все новые названия: Душанбе, Ташкент, Ереван, Тюмень... И каждое название что-то будило в памяти Глеба, точно вспыхивала искра, освещавшая то забытую картинку из старого учебника географии: «Бухта Золотой Рог во Владивостоке», то туристский плакат с зеленым зонтом сухумской пальмы на анилиново-синем небе, то кадры из какого-то фильма: снега, снега, снега, блеск солнца на ледяных торосах, собачий поезд, оленьи стада. Все это — почти одновременно, накладываясь одно на другое, точно и в самом деле не существовало больше расстояний и пространство сжалось, приобрело какие-то новые свойства.

«Тюмень! Боже мой, Тюмень!» — почему-то обрадовался Глеб. Черные болота, алмазы, нефть, тундра... Все маршруты, все климаты, все наречия скрещивались в этой точке аэровокзала. И, как карты в одной грандиозной колоде, перетасовывались здесь тысячи биографий: все изменялось у человека в течение какого-нибудь часа-двух: небо над головой, погода, соседство, судьба... С неясным, непроницаемым выражением посмотрели на Дашу две темнолицые женщины в белых тюрбанах, прилетевшие откуда-то из Азии; пробежали на посадку в Хабаровск девушки с большими мячами для художественной гимнастики; молодой грузин вел под руку старца в высоком, как у Робинзона Крузо, меховом колпаке.

— Послушай, Глеб, — сказала Даша. — Главное — не реагировать болезненно... Тебе ведь не хотелось бы, — ну, признайся! — тебе не хотелось бы, чтобы у тебя не было развитого воображения.

— Вот уж не уверен, — признался он. — Если по совести, то сейчас я завидую каждому, кого не собираются, как меня, в эшелоне... Воображение — штука обоюдоострая.

— Но без него ты не мог бы ничего написать. Ты же сам говорил: воображение — это самое важное, — сказала она.

— Вероятно, нужен еще характер. Ах, старушка! — Глеб махнул рукой. — Много чего еще нужно.

Она засмеялась:

— Я тебя поняла: не давайте детям играть со спичками — ты это хотел сказать?

Он с новым выражением интереса посмотрел на нее.