— Ты становишься взрослой, старушка! — И тоже засмеялся.
Из зала ожидания они вышли на балкон, тянувшийся вдоль второго этажа. Отсюда далеко было видно летное поле — все в разноцветных огнях: зеленых, алых, белых, в слепящих лучах прожекторных ламп и в непрестанном движении. Скользили, как бы сами по себе, огромные бело-голубые треугольники самолетных трапов; бежали тележки, нагруженные чемоданами, и маленькие проворные поезда из игрушечных вагончиков, перевозившие пассажиров; крутились четырехлепестковые пропеллеры турбовинтовых машин. Гул, стоявший над полем, наполнялся время от времени непереносимым железным звоном. И осторожно поворачивались и ползли на поводу у тяжеловозов длинные хвостатые существа, белые птице-рыбы с округлыми туловищами китов, с непомерными крыльями птеродактилей. Здесь было их гнездовье, их лежбище, и отсюда они отправлялись в свой беспредельный океан, вонзаясь с яростной силой в погасшее небо.
Глеб замолчал, весь уйдя в зрение. «Вот так, наверно, будет выглядеть космическая станция, — вдруг подумалось ему, — где-нибудь на полпути к Марсу, к Сатурну. И подобные этим воздушным китам, другие летающие финвалы или гигантские скаты будут отдыхать там после межпланетных рейсов». — Он безотчетно обрадовался и словно бы поплыл по быстрому потоку этих мыслей-видений... — И прекрасные марсиане, и такие же прекрасные земляне в ожидании посадки будут прогуливаться там в невероятных, наполненных мягким сиянием синих или розовых рощах, космических рощах... И звезды Большой Медведицы, каждая величиной с пылающую розу, будут светить им из черной пустоты, как невиданный букет, заброшенный в зенит! Глеб повторил про себя: «Светить из черной пустоты...» В этом заключалось уже какое-то зернышко образа, это могло стать строчкой стихотворения. Его охватило беспокойное предчувствие — стихотворение вот-вот могло прорезаться, как сквозь туман, молниями разрозненных строчек. Глеб не знал еще о нем ничего, кроме того, что оно было стихотворением о неведомой ранее на земле красоте и о победительной человеческой мысли — о людях, ставших всесильными и бесстрашными.
Даша притронулась к его руке, и он словно бы пробудился.
— Пойдем, Глеб! — сказала она особенным, нарочито спокойным голосом и легонько потянула его за руку. — Мне стало прохладно, пойдем.
Он повернулся к ней и понял: в шаге от них стояли двое парней — один за плечом другого, голова к голове — и без стеснения рассматривали ее.
Первый, с ребячьим пухлым лицом, двадцатилетний здоровенный балбес с русым начесом, доходившим до бровей, ласково улыбался; второй, с черной челкой, что-то говорил на ухо переднему; он стоял в тени и оттого сам казался его тенью.
Глеб с излишней даже поспешностью пошел прочь следом за Дашей. Только за дверью в зале ожидания, когда ничто уже им не угрожало, он опомнился. И его опахнуло жаром: кровь бросилась к щекам. «Почему я ушел? Я, а не они?.. — терзался он, спрашивая себя. — Почему я не встал между этими типами и Дашей?.. Неужели же всю жизнь я буду вот так?..»
Не поднимая глаз, он стал шарить по карманам, ища сигареты, и Даша догадалась о его запоздалых угрызениях.
— Мальчишки, пьяные оба, — сказала она. — Разве ты не заметил? Типичное хулиганье! С такими лучше не связываться. Может быть, даже у них были ножи.
— Ну какие ножи? — пробормотал Глеб. — Просто я как-то не сообразил.
— И хорошо, что не сообразил, — похвалила она. — Еще не хватало, чтоб они тебя ударили ножом.
— Ерунда какая! — Глеб отвернулся. Это утешение было хуже насмешки.
Он-то знал про себя, что все мгновенно сообразил, и его первым, инстинктивным позывом было уйти, «оторваться от противника». Даже теперь, несмотря на все свои терзания, он в самом темном уголке души был доволен, что Даша увела его от хулиганов... «Прекрасные земляне, — подумал он с сарказмом, — могли и вправду пырнуть ножом... Но и я хорош — заячья душа».
В молчании они побродили еще немного и постояли у телевизора; в зале ожидания был и телевизор для развлечения транзитных пассажиров. Показывали какой-то старый фильм: на экране мчались всадники в шляпах с загнутыми на боках полями, кто-то остервенело палил из длинного пистолета, подстреленный конь падал на всем скаку вместе с всадником, а потом злодей и его жертва катались на краю пропасти, вцепившись друг в друга. Словом, это зрелище способно было лишь растравить душевную рану Голованова. Он снова стал искать по карманам сигареты, пока не вспомнил, что полчаса назад выкурил последнюю и выбросил пустую пачку.
— Я сейчас, я куплю сигареты, подожди меня здесь, — сказал он Даше.
Через несколько минут он вернулся, и то, что он увидел, заставило его пережить чувство приговоренного к казни: парни с балкона опять стояли около Даши — те же два пьяных наглеца. Один, с черной челкой, близко наклонился к ней, и она, точно обороняясь, прижала высоко к груди сумочку; его пухлолицый приятель улыбался своей ласковой, идиотской улыбкой. Глеб понял: уходить ему больше некуда... Ноги его налились свинцом, но он пошел вперед, трудно передвигая их, точно не сам шел, а его толкали в спину. Парень с челкой попытался было взять Дашу под руку; она увернулась, попятилась... И тогда Глеб рванулся и побежал, стискивая кулаки, объятый ужасом перед тем отвратительным и жестоким, что должно было сию минуту совершиться. Неловким толчком, коротко, он ударил Дашиного обидчика в плечо, тот откачнулся, удивленно посмотрел, и Глеб ударил второй раз, в подбородок.
Парень с челкой издал звук, похожий на икоту, и, как бы поскользнувшись, рухнул на пол — нападение было слишком неожиданным.
— Ну вот... — сквозь сжатые зубы вырвалось у Глеба.
Он повернулся к другому обидчику... Лишь на секунду перед ним возникло из светлой мглы большое, щекастое лицо с начесом, и он тотчас же ощутил под своим кулаком что-то твердое, угловатое, влажное. Удар отдался болью в плече, и в следующее мгновение лицо с начесом исчезло...
Бледный, с открытым, хватающим воздух ртом Глеб озирался, точно недоумевая, что произошло. И машинально потирал левой рукой свой судорожно сжатый кулак... Парень с челкой медленно, неуклюже поднимался; другой, сидя на полу, утирал разбитую губу, размазывая по пухлым щекам кровь.
— Ты чего?.. — проговорил он обыкновенным голосом. — Чего дерешься?..
Глеб разжал наконец кулак, и из его пальцев выпала раздавленная пачка «Дуката», — он так, с нею в кулаке, и дрался...
Далее было все, что бывает в подобных случаях: его окружило много людей, кто-то звал милиционера, кто-то спрашивал, где медпункт, кто-то настойчиво допытывался:
— А за что он их? А что они?
Где-то в толпе своим звучным контральто взывала Даша:
— Глеб, успокойся!
Но он никак не мог ее найти в калейдоскопе мелькавших вокруг лиц... Вся его бойцовская ярость уже иссякла, и он был до крайности ошеломлен: «А что я наделал?» — вопрошал его взгляд. Но затем он словно бы изнутри просветлел... «Вот оно и случилось, — подумал Глеб. — Я подрался, и ничего... Подрался — и вот я стою, а они лежат... Ловко! Как это я?» Он почувствовал себя неизъяснимо свободно, точно выполнил наконец тяжкую обязанность, скинул с плеч давнее бремя... «Вот и я смог — пожалуйста», — говорило его как бы растроганное лицо. И он подбежал к парню, сидевшему на полу, — он не только не испытывал теперь к нему злобы, но готов был не то благодарить его, не то оправдываться. Глеб протянул руку, чтобы помочь ему подняться, но этот детина, глядя снизу, заведя под самый лоб свои детские глаза, стал отползать...
Со спокойно-хмурым видом людей, делающих привычное дело, подошли два милиционера, и один, не вдаваясь в расспросы, словно бы дружеским жестом, но твердо взял Голованова под локоть.
— Я не убегу, ей-богу... — сказал Глеб и улыбнулся. — Не держите меня...
Только теперь он увидел Дашу: она шла рядом немножко впереди, заглядывая ему в лицо; казалось, ей хотелось кинуться ему на шею.
— Глеб, зачем ты?.. Я никак не ожидала... Нам надо было просто уйти... — на ходу радостно говорила она. — Ты меня поразил. Ах, Глеб!
