Всю дорогу в такси, взятом Коломийцевым, они, перебивая друг друга, вспоминали подробности приключения, в котором все трое оказались на высоте.

— Знаешь, чем соблазняли меня эти несчастные дураки? — смеялась Даша. — Звали в «Метрополь» потанцевать...

— Мне даже жалко их теперь, — сказал Глеб. — Приплетутся побитые домой — настроение поганое. А завтра с синяками на работу.

И это великодушное сочувствие победителя было для него чем-то вроде неизвестного доселе лакомства, которым он с непривычки наслаждался.

В квартире Голованова, в длинном черном туннеле коридора, царила полуночная тишина, все уже спали, только в кухне горел свет, и оттуда несло запахом стирки, простого мыла и намокшего белья. С порога кухни на Глеба и его гостей посмотрела женщина в подоткнутой юбке, в каком-то детском лифчике на плоской груди, с беспорядочно заколотыми на макушке жидкими волосами. Коломийцев поклонился ей, снял шляпу, но она не повела и бровью. И Дашу удивило выражение острого внимания и отчужденности на ее облитом потом лице, — так смотрят на недобрых чужеземцев или даже на преступников в суде — с жадностью и без снисхождения.

Впрочем, впечатление от этой встречи вскоре забылось — у всех троих было слишком приподнятое настроение. И в пустынном обиталище Глеба, за его ломберным столиком, шатавшимся на выгнутых ножках, крытым зеленым сукном, они распили две бутылки крымского вина, что оказались в посылочном ящике Ильи. После пережитых волнений все трое быстро захмелели, и им сделалось так легко, и хорошо, и уверенно, точно им вообще не о чем было больше волноваться... Старомодная лампа Глеба — бронзовый крылатый гриф, державший в когтистой лапе порванный шелковый абажур, — неярко освещала их позднее бражничанье (электричество Глебу уже вернули, но из двух лампочек одна перегорела): разномастные чашки с вином, побитое молью, закапанное стеарином сукно стола, черно-фиолетовый мелкий виноград на листе белой бумаги; в раскрытые окна вместе с теплым ветерком залетали далекие шумы, гудки, постукивание движка, — на улице где-то шли ремонтные работы. И всем троим было необычайно интересно, и все как-то по-особому были полны чувством жизни, и точно не слабое, сладковатое винцо, но сама жизнь кружила им головы.

Даша уже не чувствовала себя в комнате Глеба гостьей — ей казалось, что именно все это и было ей когда-то обещано и вот наконец-то пришло к ней, став ее домом. Глеб благодарно всматривался то в Илью, то в Дашу, и то, что еще сегодня, на пути в аэропорт, представлялось таким огромным и грозным, сейчас чудесным образом нисколько уже его не пугало.

Илья за вином объявил, что хочет забрать Глеба с собой, раз уж к тому так сурово отнеслись в столице, и что с этим намерением он и приехал. Но и это предложение, за которое несколько часов назад Глеб ухватился бы, не нашло у него немедленного отклика.

— Поживешь с нами, походишь, обветришься, — убеждал Коломийцев, — а то вот какой серый стал, скулы подсушило, хотя и боец, рыцарь. — Он добавил это явно для Даши. — Дело себе у нас найдешь по характеру. Устроим твою встречу с нашими ребятами — чтение и обсуждение, как водится. Ну и самодеятельность тебе поручим... Поживешь, говорю, с нами, а там видно будет. Через год вернешься, а через два если — встречать тебя придут во Внуково с цветами от журнала «Молодая гвардия». — Его черно-золотистые глаза блеснули весельем.

Даша поначалу принялась возражать, считая, что сперва Глебу надо опровергнуть клевету и отстоять свое право жить и работать в Москве, — этого требовала сама справедливость. Но затем, когда Коломийцев и ее пригласил вместе с Глебом в свой поднебесный край, она заколебалась.

— Знаешь сказку, как у семерых братцев жила одна сестрица. Не слыхала, Даша, этой сказки? — Он сразу же перешел с нею на «ты». — Вот и будешь у нас, как в той сказке. И в обиду не дадим, и замуж за принца отдадим. Приезжай, Даша, — не раскаешься!..

— Он тебя сагитирует, будешь у них в бригаде стряпухой, щи черпушкой мешать, — сказал, смеясь, Глеб.

— Почему обязательно стряпухой? А чего плохого — и стряпухой у наших ребят? Загордился, друг, недооцениваешь фактор общественного питания. Могу и другое предложить: почему не взрывником, мастером цеха грома и молнии? Эх, Даша, желаешь живого сокола заиметь?! — закричал Илья. — Подарим тебе соколенка... У нас в бригаде сейчас живет, ребята из гнезда взяли. Мы тогда на отметке три тысячи десять шурфы закладывали. Красавица птица, малыш еще, а злой как сатана! Может, ты ее и приручишь. И будет у тебя свой сокол для охоты — красиво! Заметь к слову, сапсан на лету бьет и не промахивается. А промахнется — разбивается об землю насмерть. Так и живет: победа или смерть.

Даша вмиг нарисовала себе картину: она верхом на коне, в охотничьей куртке — замшевой, оливкового цвета, — в зеленом берете, в сапожках со шпорами, а на руке у нее, на рукавице, похлопывает в нетерпении крыльями сокол — послушный и яростный. И эта иллюстрация к какому-то историческому роману привела ее в мечтательное состояние; Даша нашла, что в картине было вместе с тем что-то современное, спортивное.

— Что я могу тебе еще предло́жить? Консерватории у нас нету; когда будет, не скажу. Ананасы в Саянах не растут, кино по случа́ю смотрим. А что есть? — спросишь. — Илья разлил остатки вина по чашкам, но помедлил пить. — Про заработок разговор особый — в нашей бригаде ребята не жалуются: что потопаешь, то и полопаешь, — в Сибири так говорят. А сверх того... Сверх того, Даша, простор, какого нигде нету! А я, скалолаз-кочевник, стою на отметке надо всей этой красотой и дышу. Весной тайга вся дымчатая; в сентябре — текинский ковер аж до самого горизонта. Река петляет, глаза слепит, плоты идут... Наравне со мной одни птицы, надо мной — одно небо, душа обмирает. — И так пышно и мило у Ильи это прозвучало: «душша». — А еще шуму много производим, тоже интересно, косметику на шарик наводим: была гора — нет горы, в одном месте срежем, как бородавку, в другом насыпем — действуем в заданном направлении. Приезжай, Даша! Дадим тебе ружьишко, лошадку дадим, есть у нас карабаир, четырехлетка, — и под вьюк и под седло, чудо-конек! Ну, за наше знакомство! Винишко легкое — не порох, не разо́рвет...

Он поднял свою чашку, и все чокнулись.

Этот друг Глеба и здесь производил много шума, и, наверно, он преувеличивал, и не прочь был прихвастнуть, и говорил «предло́жить» и «разо́рвет», но Даша, пожалуй, не встречала другого такого рассказчика. Да и рассказывал он не одними словами, но и переменчивой живостью своего крепкого, обуглившегося на солнце лица, легкими быстрыми жестами и даже внезапными паузами, подогревающими любопытство: а что же дальше? Он вскакивал и вновь садился, отхлебывал вино, закуривал сигарету, бросал недокуренную — глаза его вспыхивали желтым огнем, и перед слушателями возникали те же картины, что стояли перед ним.

— Приедешь? — допытывался он у Даши. — Следом за Глебом, а то и с ним вместе. Вот это будет сказка наших дней.

Даша смеялась, кивала, отмалчивалась, и ей становилось все веселее. Конечно, она никуда не собиралась уезжать из Москвы, пока по крайней мере, — для нее давно уже составились в семье прочные планы на будущее: английский язык, институт иностранных языков, музыка. Но при всей определенности ее взглядов на то, что ей подходит и что не подходит, она поддалась сегодня непривычному искушению. И ее дразнила и возбуждала самая возможность сразу вдруг изменить свою судьбу, изменить круто и, может быть, непоправимо, — стоило только отважиться, сказать сейчас коротенькое «да». А если вправду существовал край, где девушки скакали на карабаирах и охотились с соколами и где семеро храбрых братьев, мастеров грома и молнии, берегли и баловали одну младшую сестрицу, то почему бы ей, Даше, и не стать этой сестрицей и не войти в эту жизнь, похожую на повесть Грина или на волшебное представление?.. Даша поглядела на Глеба, тоже возбужденного, смеющегося, неузнаваемого; он, встречаясь с нею глазами, словно бы спрашивал: «Ну как ты, решаешься»? «А ты?» — спрашивала, в свою очередь, Даша. И ей чудилось, что какие-то прекрасные и самые главные перемены стоят уже за дверью и вот-вот постучатся сюда...