Я вышел из гробницы, пытаясь отыскать в себе просветление, но с мысли сбил Миша. Он снова рассказывал что-то из вечного, опираясь на самые простые слова, но при этом, не забывая намекнуть на повышение своего гонорара. Я слушал его с трепетом, но теперь, после того, как увидел в Храме глаза служителей, не без подозрения в алчности.

Точно, для местных жителей все это бизнес. Для большинства из них эти обильно орошенные кровью крестоносцев и мусульман и пропитанные духом Мессии улочки превратились в торговые площади, а знание деталей Святого Писания — в способ изъятия денег у платежеспособных паломников. Что они при этом чувствуют?

Вот тут-то и пришло успокоившее меня просветление. Меня словно осенило. Какая разница, что они чувствуют! Даже, если ничего или только инстинкт наживы… Значит, это их удел. Их поведенческие мотивы неважны. Не беда, что они кормятся сувенирным бизнесом. Главное, что они здесь живут, а с ними живет и процветает Город.

Став естественными проводниками Откровения, они передают из уст в уста Святое Предание, пестуют легенду, которая правдивее любой исторической летописи. Становясь самозваными гидами, они делают великое дело — несут Свет Учения, им все равно какого — христианского, мусульманского или иудейского, и они даже не осознают, что возложили на себя мессианскую ношу. Они не ведают о своем высоком предначертании и оттого не возгордятся. И может быть, вследствие именно своего незнания они делают свою работу легко и непринужденно… Как всё чудесно устроено!

— Жалко, ты не попал на процессию монахов-францисканцев по Виа Долороза от Конвента Бичевания к Голгофе. А у евреев завтра шаббат. Если хочешь, можно сходить к Стене Плача и оставить в ней записку, — порекомендовал Михаил.

Я согласился, и арабчонок привел меня к иудейской святыне. Обглоданный карандаш и листочек он раздобыл так же быстро и неожиданно, как вынырнул из-за угла у «третьей остановки». А затем деликатно оставил меня наедине с моими мыслями. На самом деле, Миша заприметил еще одного разинувшего рот туриста-американца. Но откуда мне было это знать.

«Что попросить? — подумал я, — что написать на этом клочке бумаге? Чего я больше всего хочу?»

Больше всего я хотел счастья. Что это такое? Для кого-то это всего лишь алый «Бентли»…

Чего это я вдруг вспомнил про «Бентли»? Зачем Ольге Волгаевой понадобилось предупреждать меня об опасности? Она не солгала. Значит, искренне хотела помочь. Она говорила как-то странно, полунамеками… Надо бы позвонить обладательнице алого «Бентли». Обязательно…

Да… На чем это я остановился? Ах, да. Для кого-то счастье — сидеть за рулем «Бентли», для кого-то это двести пятьдесят тысяч квадратных метров на острове Фиджи, для кого-то — катер «Уинди Торнадо» или ранчо на Лазурном берегу. Для кого-то — показывать свое превосходство над себе подобными и унижать слабых. Есть те, для кого счастье — творить добро. А для меня? Сейчас, на данную секунду счастье для меня трактовалось однозначно. Счастье — это возможность вернуться домой, туда, где тебя есть, кому ждать и где тебя любят…

Я черкнул: «Боже, прости меня за мои грехи. Я благодарен Тебе за то, что жив и нахожусь на Святой Земле. Мне здесь хорошо, но позволь мне вернуться домой».

Я омыл руки, надел кипу и подошел к Стене Плача. Свою записку я просунул в неглубокую щель между тесаными каменными глыбами — ровесницами разрушенного Храма Ирода. Я знал, что никто, кроме Бога не посмеет прочитать мое послание. Оно вместе с тысячами таких же сокровенных просьб, молитв и желаний, изложенных в письменном виде на разных языках, будет напрямую доставлено в Небесную канцелярию. Почтальон придет ночью, соберет все записки и сожжет их на Масличной горе, а мне придется с нетерпением ждать ответа…

— Вы еврей? — поинтересовался у стены хасид в широкополой шляпе.

— Нет, — честно ответил я.

— Почему? — спросил он, хитро прищурив глаз.

— Так получилось, — поведал я нейтрально, без тени сожаления и одновременно без зависти.

— Вы знаменитый артист? — оценил он мою аккуратно выровненную триммером бородку, мою обувь и гламурный пиджак.

— Так, — пожал я плечами, — Скорее, мечтатель…

— Не пожертвуете сто шекелей на синагогу?

Я дал десять, и ему показалось достаточно.

Мы с моим гидом вышли наружу через Навозные ворота, и Миша указал мне путь через долину Кедрон, к Масличной горе, туда, где Иисус провел последние часы на свободе.

Кроны олив за тысячи лет искривились настолько, что приняли причудливые формы застывшей лавы. Здесь, в Гефсиманском саду, возможно, у этого самого дерева, на этой самой скале предавался агонии Спаситель, когда будущие апостолы мирно спали. Здесь Сын молил Отца, чтобы миновала его сия чаша…

И сказал в завершении своей молитвы: «А впрочем, на все Твоя воля»…

Он был и есть сильнее всех, и эта невероятная сила, основанная на Вере и Любви, подвигнула его стать слабее всех, предстать безропотной жертвой для заклания… Здесь, у тысячелетних олив, я впервые за все время моего бегства заплакал.

Миша и тут проявил деликатность. Не стал меня беспокоить, пока я не вытер слезы. Наверное, я был не прав относительно местных. Не такие уж они неисправимые коммерсанты. Просто в Иерусалиме столько всего намешано и другой работы нет. Невольно станешь экуменистом и пронырой…

На условленном месте меня ждал таксист-палестинец. Я попрощался с Мишей, бесцеремонно вытребовавшим у меня премию за ожидание в Гефсиманском саду и напомнившем мне одного пожилого таксиста-азербайджанца, и направился в Вифлеем. Туда, где Дева Мария родила Сына.

Те дома, что мы проезжали при въезде в Палистинскую автономию были наверняка дешевле, но намного красивее большинства особняков на Рублево-Успенском шоссе. На перекрестках стояли многочисленные группы полицейских с палестинскими орлами на беретах и флагом Автономии на шевронах. В руках они держали автоматы. На подъезде к базилике рождения Христа у меня проверили паспорт. Русский герб вызвал уважение.

В базилику не войти не согнувшись. Слишком мал вход. Метр двадцать в высоту. Врата замуровали общинные христиане в период турецкого владычества, дабы всадник не мог въехать внутрь. В итоге и поныне склоняет голову паломник, желающий попасть в грот, даже пеший. И только самые маленькие дети проходят через врата покорности беспрепятственно, ведь они еще не успели согрешить.

Проследовав мимо величественных византийских колонн, подпирающих мозаичные своды с фресками средневековых зодчих, я спустился в грот и увидел место, где родился младенец…

Здесь не торговали свечами. И огонь здесь не тух. Вифлеемская звезда, сверкающая серебром под светом пятнадцати лампад, исторгала тепло. Не прикасавшийся к ней не поверит. Здесь находит радость верующий праведник и не стесняется пасть на колени кающийся грешник. И слезы умиления одинаково льются по их щекам, ведь и те, и другие надеются на Бога…

Я вышел через монастырский дворик Святого отшельника Иеронима, автора «Вульгаты», латинского перевода Библии, потратившего на свой титанический труд 35 лет затворнического уединения, и нашел своего таксиста. Ночь наступила в Городе Хлеба. Пора было возвращаться в Тель-Авив.

Вернулся я глубокой ночью. На ресепшене отеля мне заговорщицки подмигнул консъерж. Я подошел к стойке, и он показал мне портфолио с проститутками.

— Предпочитаете «русских» или «сабра»?[30]

— Предпочитаю «сабра», но денег нет ни на тех, ни на других… — в каждой шутке есть доля юмора. С сожалением признавшись в своей бедности, я побрел в номер спать.

— Новая партия девочек прибыла по пустыне Негев! Очень хорошие украинки… Есть «хагигат»[31]… — расширил вдогонку свой прейскурант предприимчивый консьерж.

— Спасибо, конечно, но за украинками я поеду в Киев, а «колеса» я не глотаю — непреклонно изрек я, и оставил парня без клиента. Удивительно, на Святой земле вовсю предлагают шлюх и наркотики прямо в отеле. А на любвеобильной Кубе даже провести девушку в отель весьма проблематично. А за наркотики там расстреливают даже генералов. Святой землю могут сделать только люди…