— Чего молчишь, брателло? У тебя все в порядке? Как ты из аэропорта свинтил?..

— Это… — наконец отозвался Валико, решив вдруг, что его осенило… — Я тут не один, но ты насчет этого не беспокойся. Трать наши денежки за двоих! Я нутром чуял, что не светит мне пересесть с моей развалюхи на «бентли». Крестьянин я и по происхождению, и по духу. Ну и хрен с ней, с этой «бентли»! Моя лошадка фору даст всем этим навороченным тачилам! А любовь — она любовь, даже если она безответная…

Гараеву текст не понравился. В нем чувствовался необъяснимый вызов и какое-то кинематографическое сумасбродство, которым режиссеры наделяют своих храбрецов. Он не признавал ни бесшабашное геройство, ни самоотверженную жертвенность, выискивая и в этих качествах эгоистическое начало. А уж жертвенность ради друга он считал фальшивой и неестественной. А по сему подал знак рыжему, чтобы он отобрал у Валико телефон. Рыжий не преминул исполнить приказ, подойдя к морпеху вплотную, чем подписал себе смертный приговор. Не надо быть беспечным в отношениях с ветеранами элитных подразделений.

Валико великолепно помнил, что извлеченная из его живота пуля лежит в треснувшей еще во времена Горби стеклянной вазе. Как только рыжий прихвостень олигарха склонился над ним, чтобы вырвать телефонный аппарат, «черный берет» одним движением разбил вазу и чиркнул по горлу гоблина ее остроконечным осколком. Рыжий завизжал от ужаса, но фонтан из крови, хлынувший наружу, неумолимо уносил его в ад.

Пистолет, что гоблин держал в нагрудной кобуре, чуть ли не чудом, которым зеваки любят называть виртуозную работу профессионалов, переместился в ладонь Валико. Оружие было снято с предохранителя. Оставалось пристрелить инвалида в коляске, того самого, который словно досужий знайка рассуждал давиче о дурости пули. Пуля — дура лишь в стволах дураков!

…В Валико выпустили около шестнадцати пуль. В него стреляли все до единого телохранители Гараева. Раны моего друга, как потом констатировали медики и судмедэксперты, были несовместимы с жизнью. Смерть наступила мгновенно.

Тяжелее всего было осознавать, что Валико погиб из-за меня. Ведь именно я вовлек его в эту поганую историю.

Я не видел его гибели, но я слышал. Все, кроме последнего вздоха жертвы. Грохот, крики, беспорядочная стрельба кровавой разборки проглотили его прерывистое от нестерпимой боли незажившей раны, разгоряченное отчаянной схваткой дыхание. Его заменило учащенное, охваченное паническим страхом дыхание Вадима Гараева. Последним вздохом это жадное, судорожное глотание воздуха можно было назвать с очень большой натяжкой. Он убил моего Валико, и теперь угрожал мне, воспользовавшись телефоном расстрелянного:

— Тебя ждет участь твоего больного на голову дружка! Я тебя из-под земли достану и потом опять в нее закопаю! Заживо! Сперва сожрешь землицы и запьешь ее грунтовой водой! Но сначала я вытрясу из тебя все свои деньги!!!

Короткие гудки были моим ответом. Лучшей местью этому гаду будет то, что он никогда не получит назад свои денежки. Валико не раскололся бы никогда. Даже если б его подвергли пыткам средневековые инквизиторы. У него был стержень. Он жил и умер согласно кодексу чести, известному приверженцам боевого братства. Основным постулатом этой негласной законодательной платформы являлись две вещи: правило первое — ты можешь остаться один, но ты должен остаться мужчиной, и производное от первого правила, правило второе — ты ни при каких обстоятельствах не сдаешь друзей и должен хранить общую тайну. Он унес тайну местонахождения миллионов Гараева с собой в могилу. Так тому и быть…

Пятнадцать минут. Ровно столько времени занял мой путь на арендованном «пежо» с гаванской набережной Малекон до пригорода Гуанабо. По дороге я наслаждался полным отсутствием пробок и корректностью местных водителей, которые соблюдали правила дорожного движения с особой педантичностью то ли вследствие суровых наказаний за нарушения, то ли в силу законопослушной ментальности кубинцев, привитой почти полувековым правлением братьев Кастро.

Туристические кары с красными номерами бессовестно обгоняли американские олдмобили местных, которые в ответ лишь пыхтели черными выхлопами дешевого горючего. Я приближался к своему бунгало. Хотя, с гораздо большим удовольствием я бы назвал мое латиноамериканское пристанище ранчо. А еще лучше позволить себе в подражание Хемингуэю окрестить свое скромное жилище виллой.

Конечно, моей вилле до особняка Дюпона в Варадеро было далеко. Однако, в доме тоже имелась завидная терраса с видом на океан. А на террасе качался гамак. К тому же, пристанище моих иллюзий, приобретенное в полном соответствии с кубинскими законами, никто не собирался экспроприировать. По документам здание итак мне не принадлежало. На Кубе всегда хорошая погода. А хорошая погода — великолепная социальная гарантия для потенциальных бомжей.

На гараевские миллионы я уже не рассчитывал. На прощение олигарха тем более. Текущий счет моей кредитки позволял мне безбедно просуществовать на Кубе где-то месяц. И это было огромным плюсом. Ибо за месяц я планировал взять фамилию жены и найти работу.

Возможно, я погорячился не только с желанием обзавестись крышей над головой, но и с реализацией исконного права человека на труд. Ведь даже патриотичные кубинцы ищут работу за рубежом. Все верно, иностранцу на острове следовало не искать работу, а создавать рабочие места. А что… Можно открыть небольшой ресторанчик — паладар — кормить в нем туристов и зажиточных кубинцев, а часть дома сдавать в аренду…

Перспективы рисовались довольно радужные. О том, что в Гавану по мою душу уже вылетела группа головорезов, я не имел ни малейшего представления. После моего непредусмотрительного телефонного звонка Гараев точно знал, где я скрываюсь. Он не знал только одного — где его деньги. Но этого не знал и я.

Вечер выдался темным. Ночные фонари на Кубе — редкость даже на главной площади страны «Плаза де Революсион» и асфальтированной еще при Советах «автописты». Из-за этого на главной магистральной артерии острова, связывающей развеселый Сантьяго-де-Куба на востоке с табачным Пинар-дель-Рио на западе, дорожно-транспортные происшествия случаются даже при мизерном транспортном потоке. В основном с участием туристов, в большинстве случаев российских, тех, что могут ненароком сбить велосипедиста, не удосужившегося поставить на спицы и подкрылки габаритные катафоты, или проститутку, выползшую на ночь глядя на обочину и выдающую себя за добросердечного гида.

Я свернул направо возле заправки. За мной ехал какой-то пожилой кубинец-таксист на видавшем виды поцарапанном «хюндай». Когда я припарковался на узеньком колье Кончиты в непосредственной близости от двухэтажного фисташкового дома с колониальным фронтоном, ажурной калиткой и счастливым номером 7, то понял, что водителя «хюндай» интересует тот же адрес.

Меня совсем не удивило, что в доме горел свет. Я, конечно, надеялся увидеть Юнию, но не ожидал, что эта встреча произойдет так скоро. Больше впечатлило неожиданное превращение загадочного кубинского таксиста, вышедшего из подержанного корейского автомобиля, в моего тестя — отца комсомолки, спортсменки и просто красавицы Юнии, достопочтенного дона Анхеля, благословившего наш фиктивный брак и добросердечно принявшего меня в лоно семьи с учетом моего прошлогоднего взноса в улучшение жилищных условий кубинского народа.

— Буэнос ноче, дон Анхель, — поприветствовал я родственника.

— Привет, мой дорогой сын, — поздоровался он по-русски. Язык Пушкина был освоен ветераном латиноамериканских войн и африканских локальных конфликтов на «отлично» в годы учебы в СССР. — Тебе не стоит туда заходить. Тебе незачем это видеть…

После этих слов я был просто обязан как можно быстрее попасть в дом. Интрига рождает любопытство, а любопытство отражается в вопросах, которые предполагают ответы. К чему было расспрашивать дона Анхеля о том, что можно было увидеть самому.