Раймонд Луллий. Верно, что нет возможности найти философский камень, но хорошо, что его ищут: делая это, люди раскрывают великие секреты, к раскрытию которых они не стремились.

Артемисия. Не лучше ли искать секреты, доступные разуму, чем мечтать о тех, которые никому никогда не понять?

Раймонд Луллий. Все науки на свете имеют свою химеру, вокруг которой они движутся, но которую они не в силах поймать; однако по пути они обретают другие, весьма полезные, знания. Если у химии есть ее философский камень, то у геометрии — квадратура круга, у астрономии — пустое пространство, у механики — перпетуум мобиле. Нет никакой возможности все это открыть, но очень полезно это искать. Я говорю с вами на языке, который вам, быть может, мало понятен. Но вы отлично поймете, если я скажу, что у морали есть также своя химера — а именно бескорыстие, совершенная дружба. Она никогда не будет достигнута, но прекрасно, что к ней стремятся и рассчитывают ее достичь: по крайней мере, стремясь к ней, люди приобретают много других добродетелей или же совершают поступки, достойные хвалы и уважения.

Артемисия. Повторяю, я того мнения, что надо оставить в покое химеры — все, сколько их есть, — и заниматься поисками только того, что реально.

Раймонд Луллий. И вы можете в это верить? Ведь необходимо, чтобы люди во всем, что они делают, усматривали вершину совершенства, пусть даже она и находится вне пределов их досягаемости. Они никогда ни за что не возьмутся, если будут думать, что достигнут лишь того, чего они и достигают на самом деле. Нужно, чтобы перед их мысленным взором был воображаемый предел, который бы их воодушевлял. Если бы мне кто-то сказал, что занятия химией не приведут меня к созиданию золота, я бы просто эти занятия бросил. Если бы вам кто-нибудь сказал, что исключительная верность вашему мужу, которой вы похваляетесь, весьма неестественна, вы ни за что не дали бы себе труда почтить память Мавзола величественной усыпальницей. Люди потеряли бы всякое мужество, если бы их не поддерживали ложные идеи.

Артемисия. Но ведь такой самообман бесполезен?

Раймонд Луллий. Как, бесполезен?! Если бы, по несчастью, истина явилась нам в своем подлинном обличье, все было бы раз навсегда потеряно. Но как кажется, она хорошо понимает свое значение и потому всегда прячется в тени.

Апиций. Ах, я очень расстроен, что не родился в ваш век!

Галилей. Мне кажется, что нрав, которым вы известны, должен был позволить вам отлично приспособиться и к тому веку, в котором вы жили. Единственное, чего вы жаждали, это тонкие яства, а ведь вы вращались в свете, притом в Риме, как раз тогда, когда Рим безмятежно правил Вселенной, когда туда привозили со всех концов света редчайших птиц и рыб, когда, наконец, казалось, что вся земля покорена римлянами лишь для того, чтобы потворствовать их страсти к вкусной еде.[48]

Апиций. Но мой век был невежественным. Если бы в мое время жил человек, подобный вам, я отправился бы его искать на край света. Любое путешествие было мне нипочем. Знаете ли вы об одной поездке, предпринятой мною ради знаменитого сорта рыбы, которую я ел в Минтурнах,[49] городе Кампании? Мне сказали, что рыба эта еще крупнее в Африке. Тотчас же я снарядил судно и пустился на всех парусах в Африку. Плавание это было опасным и трудным. Когда мы подошли к берегам Африки, нас встретила целая флотилия рыбачьих лодок: они были уже предупреждены о моем путешествии и везли мне рыбу, ради которой оно было совершено. Я не нашел, что рыба эта крупнее той, что я ел в Минтурнах; в тот же миг, не выказав никакой любознательности в отношении страны, никогда мной не виданной, и не обращая внимания на просьбы моих моряков, мечтавших передохнуть на берегу, я приказал моим кормчим повернуть обратно, в Италию. Можете поверить, что я гораздо охотнее вынес бы подобное утомление ради вас.

Галилей. Не могу только понять, с какой целью? Я был бедным ученым, привыкшим к умеренной и даже скудной жизни, постоянно занятым звездами и очень мало смыслившим в острых приправах.

Апиций. Но ведь вы изобрели телескоп![50] После вас сделали для ушей то, что сами вы сделали для глаз. Я слыхал, как говорили, что изобретены трубы, удваивающие и даже умножающие в несколько раз силу голоса.[51] Итак, вы усовершенствовали и позволили также усовершенствовать другим наши чувства. Я попросил бы вас потрудиться ради чувства вкуса и придумать какой-нибудь инструмент, который усиливал бы удовольствие от еды!

Галилей. Великолепно!.. Если только у вкуса нет от природы всего возможного совершенства.

Апиций. А почему оно должно быть у него большим, чем у зрения?

Галилей. Зрение тоже очень совершенно. У людей бывают отличные глаза.

Апиций. А что же это за плохие глаза, которым должен служить ваш телескоп?

Галилей. Это глаза философа. Люди эти, которым понадобилось узнать, имеет ли Солнце пятна, вращаются ли планеты вокруг своей оси, состоит ли Млечный Путь из маленьких звезд, не имеют глаз, достаточно хороших, чтобы разглядеть все эти объекты настолько ясно и отчетливо, как это им требуется; но другие люди, коим все это безразлично, являются обладателями отличного зрения. Если единственное, чего вы хотите, это извлекать из вещей наслаждения, у вас все для этого есть; но вы не располагаете ничем для их познания. Людей обычно ничего не касается, но философов касается все. Техника совсем не располагает новыми инструментами для первых, но она никогда не удовлетворит потребности в них вторых.

Апиций. Я согласен, что техника не дает обычным людям новых инструментов, чтобы вкуснее есть, но пусть бы она не давала их и философам, как она дает им телескопы, чтобы улучшить их зрение; тогда я буду считать, что им хорошо заплачено за труды, которых стоит их философия: ибо в конце концов кому она нужна, если она не делает открытий? И зачем делать открытия, если это не служит удовольствиям?

Галилей. Эта жалоба очень давняя.

Апиций. Но если разум делает иногда новые приобретения, почему не делать их также чувствам? Это ведь было бы гораздо важнее.

Галилей. Тогда чувства несомненно бы обесценились. Они настолько совершенны, что с самого начала получали все удовольствия, какие только им можно доставить. Если разум находит новые знания, его можно лишь пожалеть. Значит, от природы он очень несовершенен.

Апиций. Следовательно, цари персов, обещавшие великое вознаграждение тем, кто изобретет новые удовольствия, были попросту дураками?

Галилей. Да. Убежден, что они от этих наград не разорились. Изобрести новые удовольствия! Раньше ведь следовало бы привить людям новые потребности!

Апиций. Как? Вы считаете, что каждое удовольствие основано на потребности?! Тогда я предпочел бы утратить потребность ради удовольствия. Ведь природа ничего не дала нам даром?

Галилей. Это не моя вина. Но вы, осуждающий мои взгляды, вы более других заинтересованы в том, чтобы это было правдой. Ведь если существовали бы новые удовольствия, вы никогда не утешились бы из-за того, что не сохранили себя для жизни в Новое время, когда вы могли бы их извлечь из открытий всех минувших веков. Что же касается новых познаний, то, я уверен, вы не станете ревновать к ним тех, кто ими обладает.

Апиций. Я начинаю понимать вашу мысль, она больше соответствует моим наклонностям, чем я думал. Ясно вижу теперь, что познания — это совсем не столь великое преимущество, ибо они убегают от тех, кто их хочет схватить; вижу также, что природа не дала себе труда уравнять в этом отношении людей всех времен. Что касается удовольствий, то ценность их куда выше. Было бы слишком несправедливым терпеть, чтобы один век мог обладать ими в большей степени, чем другой: поэтому-то они и были распределены между всеми поровну.